Он — тупой жирный ублюдок. Он вечно орет, он вечно жрет, он вечно… С критически низким уровнем коэффициента интеллекта и с чрезвычайно высоким самомнением. Среднестатистический гражданин этой и любой другой страны со среднестатистической зарплатой, среднестатистическим домом на два этажа, среднестатистической женой, которую он ублажает среднестатистические 5 минут среднестатистическим пенисом, чтобы потом заснуть среднестатистическим сном, и чтоб его ни в коем случае не будили эти чертовы среднестатистические дети в количестве трех экземпляров, регулярно заболевающие среднестатистическим букетом болезней раз или два в сезон. Он — даже не мещанин, а самый неприметный и самый скользкий обыватель. Он полон ненависти, дерьма и слюны; он слеп, глух и нем, хотя скорее морально, чем физически, и что хуже из этого — риторический вопрос. Он не имеет имени, ибо имя ему Легион.
Дэвид Линч на всем протяжении своей карьеры в большом кинематографе никогда не был чужд сатире, причём сугубо социального направления, хотя чисто сатирический дискурс был лишь одним из множества художественных, философских, кросс- и контркультурных элементов сложного полифактурного кинематографического паззла режиссёра. Пресловутая авторская нелюбовь к мелким людишкам, обывателям без признаков индивидуальности проявила себя еще в приснопамятных «Шестеро блюющих», развившись в более мрачных тонах инвективы в семейно-бытовом кошмаре «Бабушки», но пика в творчестве раннего Линча своего достигнув, само собой, в постиндустриальной фрейдистской симфонии «Головы-ластика», в котором истинный ужас обывательской бессмысленности жизни вырвался наружу, сметая напрочь все социальные условности, так как обыватель, главная часть социума, с легкостью способен его переступить, ибо мораль его размыта сточнымм водами делириющего сознания. Много позже были «Синий бархат», «Шоссе в никуда» и «Простая история», в которых Линч напрямую деидеализировал приторную идиллию обыденной жизни, срывая с мясом маску с незаметных обывателей.
При этом небезосновательно Линча можно бы было упрекнуть в рефлексивной мизантропии и намеренной многозначительности, таким образом упростив его самость до пресловутого зеро, однако неизменным в его кинокарьере оставался единый социально-сатирический ракурс, который разве что в постмиллениумный период режиссёра вылился в эсхатологическую фрустрацию «Страны дураков», едва ли по чистой случайности вышедшей в одночасье с «Кроликами» — имманентным кошмаром бессознательного, попутно иронизирующим над эстетикой ситуационных телевизионных комедий. То есть, с одинаковой долей вероятности можно предположить, что сон безымянного героя «Страны дураков» это и есть те самые кролики в терминальной стадии собственной шизофагии, так и наоборот — потусторонний мир «Кроликов» является всего лишь отражением «Страны дураков», существующих во множестве бесконечностей собственных воплощений. Но без наличия как таковой гиперреальной проекции.
Между тем, радикальный анимационный проект «Страна дураков» 2002 года видится не только неожиданным возвращением Линча после посткинематографического «Малхолланд Драйв» к нарочито нервной и неряшливо хаотичной психоделике «Шестерки блюющих», но и воспринимается как авторский ответ строго по хардкору более цветастому и понятному буйству популярной мультипликационной сатиры «Симпсонов» и «Южного парка», отличаясь в большей степени своей брутальностью и высоким уровнем антиамериканской в сущности патетики, хотя «Страна дураков», в которой концентрация абсурдных условностей густа до состояния ложечной эрекции, это таки просто общее резчайшее и жутчайшее, с точки зрения своей анимационной подачи, особенно, изобличение нравов белого отребья, малоинтеллектуального большинства, пресловутой толпы, из которой Дэвид Линч выудил некую исключительную частность и препарировал ее с особым вниманием и даже удовольствием. При этом, говоря о социальных низах, Линч использует в общем-то типичную для них лексику, что вкупе с примитивной, даже не карикатурной, а по-детски корявой анимацией, схематичной и статичной, создает как эффект полного узнавания, радикального отзеркаливания самое себя, так и несоизмеримо больший аффект тотального отторжения, отвержения, отвращения и к образу жизни и мыслей, так и к физическому воплощению пресловутого «человека толпы». Есть в этой гротескной вакханалии что-то и от Джона Уотерса времен «Отстойного мира» и «Множественных маньяков» — такая же анархия и антиэстетика, воспринимаемая как некий аутентичный гипертекстуальный антиметод, лишающий зрителя любого права на катарсис. Линч даже не смеется над этим обывателем, ни о какой авторской мягкости в отношении такого (анти)героя речи не идёт, но презирает и глубоко ненавидит, заставляя и зрителей, благодаря успешно примененной трансгрессивной постановочной методике, совершенно не сопереживать главному персонажу. В его таких странных и страшных преимущественно происшествиях, буквально вобравших в себя всю вселенскую ничтожность человека, для которого его идиотизм — единственное спасение.