Спектакль

Соня

Долгое ожидание и множество хороших слов по отношению к «Соне» Нового Рижского театра в итоге сыграли против этого спектакля.

Уж очень необязательной оказалась работа Алвиса Херманиса. Симпатичная, этого не отнять, но создается впечатление, что заново начали изобретать театр. Очень старательно, как в бесконечной серийной программе «Умелые руки» из пыльного пионерского времени…

Все-таки, как ни крути, театр, в котором кульминация - приготовление курицы на бутылке (хоть и виртуозное), сложно отнести к событию…

Когда я был маленьким, я хотел сделать карту небольшой местности, где с одной стороны учтены все требования к масштабу и пр., но при этом все объекты должны были изображаться с предельной точностью и художественной изысканностью: лавочки, деревья, дома и пр. Думал изобрести новую форму картографической живописи… Но проект успеха не имел, в силу своей утопичности. Либо карта, либо живопись!

Так и Соня Херманиса. Увлеклась чудесными крючочками, платочками, кухонными приборами, обойным уютом и пр., но потеряла масштаб, сбилась с курса и к финалу запуталась окончательно в своих чулках и бантах. Эта карта никуда не ведет, господа! Просто выглядит очень обаятельно!

Двое мужчин, немолодых и полноватых, – в костюме (Исаев, бывший рабочий сцены) и в рабочей куртке (Абольньш), – входят в квартиру. Долго ходят молча, осматривают, раскрывают, ворошат кропотливо воссозданный, правдоподобный быт – разномастные шкафы и шкафчики, кухню с рукомойником и дровяной плитой, кровать со стопкой расшитых подушек и подушечек, фотографии на обоях над ней. Первый начинает раздевать второго – стаскивает куртку, потом майку, брюки, и заставляет надеть длинную голубую сорочку, чулки, туфли, парик с папильотками. А сам, листая старый фотоальбом, рассказывает историю о Соне, написанную Толстой – весь рассказ от начала и до конца, по-русски, иногда обаятельно коверкая ударение в словах. Больше полутора часов на одном дыхании, как для актёров, так и для публики. Сначала текст ироничен и забавен, и пресловутая Соня – добросердечная дура с лошадиным лицом – в качестве живой иллюстрации занимается домашними делами под звуки романсов того времени, доносящихся из патефона: готовит, шьёт, красится, за весь спектакль не произнося ни единого слова. В её арсенале только пластика, жесты и мимика, достаточно выразительные, чтобы с лихвой заменить любые реплики. Рассказчик вволю потешается над своей героиней, с аппетитом поедает её стряпню, падает лицом в торт и превращает налипшие пятна шоколада и крема в подобие клоунского грима. Соня же, при словах о том, что она «любит детей», достаёт со шкафа чемодан, из которого высыпаются пластмассовые куклы, собирает их и спит с ними в обнимку, разложив в ряд вдоль своего тела. Но зритель ещё не замечает трагедии одинокой женщины: ему смешно наблюдать за естественными, легко узнаваемыми бабскими повадками мужчины, перевоплотившегося в Соню. Дальнейшее для тех, кто читал первоисточник, не является секретом: некая Ада, желая подшутить над Соней, пишет ей письмо от лица выдуманного воздыхателя Николая, обременённого семьёй. Та принимает розыгрыш за чистую монету, и лишать её единственной радости было бы слишком жестоко – и Ада годами влачит ненавистное «эпистолярное бремя», вступив в любовную переписку с романтичной Соней. Приходит война, становится не до смеха: в блокадном Ленинграде постаревшая (эффект перемены достигается только за счёт движений!) Соня в шерстяном платке и валенках на примусе варит суп из обрывков обоев и кожаной туфли, Ада похоронила всех родных, ей не хочется жить, не то что писать письма. И Соня, почувствовав, что любимый человек умирает от голода, через весь город несёт последнее богатство – довоенную банку томатного сока, чтобы спасти жизнь фантомного Николая, а в итоге – настоящей Ады, – ценой своей собственной жизни. Эту жёсткую, без сантиментов трагедию с оптимистичным посылом о возможности для каждого обрести смысл жизни и совершить свой личный подвиг можно рассматривать в контексте «униженных и оскорблённых», сиречь ненужных и забытых, – но не хочется. Как бы банально это ни звучало, «Соня» - в первую очередь притча о любви, которая, как известно, слепа. Слепа не потому, что «полюбишь и козла», а потому, что не судит по внешним признакам – такова любовь Сони, никогда не знавшей ничего о человеке по ту сторону почтового ящика, но не таковы традиции общества, отвергшем её за некрасивость и наивность, не успев разглядеть в ней чистую душу и большое сердце. Любовь просто не может быть фарсом, даже если её предмет не существует, и не может быть бессмысленной. Закончив представление, оба актёра надолго оставляют сцену в темноте, а возвращаются такими же, какими прибыли, только с большими хозяйственными сумками, куда складывают всё, что могут унести, так же молча. Просто воры, забравшиеся в квартиру, обитательницы которой давно нет в живых, обнаружившие десятки писем и узнавшие об удивительной Сониной судьбе. Изменит ли это в них что-нибудь? Вполне может быть: по крайней мере, у самого порога «Соня» оборачивается к своему компаньону, откалывает от его лацкана и оставляет на столе маленький символ Сониной любви – брошку в виде эмалевого голубя.

22.10.2010
Комментировать рецензию