Спектакль Кафка

Посмотрела спектакль дважды. Пробивающий сюрреализм. До Зрителя стучат фактически: каждому приготовлен приятный сюрприз и сувенир на память. Семен Штейнберг великолепно сыграл Кафку (по большей части молча). Стиль подачи материала похож на спектакли Юрия Бутусова, только другой: актеры больше играют (классическое актерское мастерство), живут на сцене, не так много элементов привлечения внимания Зрителя и удержания его на себе используют по сравнению с Бутусовым. Первый просмотр оставил сильные эмоциональные впечатления, второй - наслаждалась актерской игрой и внимательно изучала детали исполнения на которые первоначально не обратила внимания. Никита Кукушкин невероятно (впрочем, как всегда!) пластичен! Актрисы красивы, прекрасные чистые голоса и великолепное пение! Великолепная живая музыка! Перед спектаклем за полчаса лекция Валерия Печейкина о Кафке, что является немаловажным приятным поясняющим детали спектакля бонусом. У девушек очень красивые платья и головные уборы, особенно головные уборы Сирен в конце постановки! Один Байрон в роли Отто Пика прекрасно повествует, он органичен и вездесущ: практически всегда и везде на сцене. Ирина Выборнова великолепна в ролях, отведенных ей в этом спектакле: целеустремленная, энергичная, любящая. Олег Гущин великолепен в отведенных ему ролях, экспрессивен, энергичен, прекрасен! Марат Домански невероятно накачан и демонстрирует тело в великолепной форме. А как Марат феерично оборачивается в полотенце - необходимо видеть! Рита Крон органична во всех доверенных ей ролях: сестры, Лени, Сирены. Очень красива, а как поет - очень красиво! К просмотру!

У окна стоит красный телевизор с пыльным едва экраном. К нему подходит мальчик и, повернув выключатель, отходит на шаг назад, чтобы лучше было видно происходящее. На экране - Герой, он не может сказать ни слова, его речь не льётся, взгляд - в одно уставленный. Чёрно-белое детство, сны о закатах и долгой осени.. Рядом с ним, в халате на выдох - женщина. Она смотрит на него пристально, он же - смотрит себе на ладони. Всё напряжение - в них, чтобы освободить этот голос. Женщина обращается нынче к нему: "При слове три, я снимаю напряжение с твоих рук и с твоей речи. Раз..Два..Три.. Громко и чётко - я могу говорить! Давай!"
Герой хватает котелок, и не сказав ни слова, выбегает из кадра. Он несётся по каменной мостовой, она - словно река в исхудалом теченьи, Брод - спасибо ему - перейти так помог, но это всё будет после.. Теперь же носит его по Праге, по камушкам этим один к одному. Он выбегает на Карлов мост, между святыми стоя у края ловит холодные брызги Влтавы. Под мостом стоит рыцарь Брейвик, кудри на лбу и меч в руках. Герой выхватывает его, и, завернув аккуратно в сукно, на цыпочках бежит дальше.. То что я пишу - не принадлежит мне, это всё - дело ритма и топота в сердце вот-вот в остановке. Анархия возможна и необходима лишь в сознательном отказе от неё, иначе всё становится слишком серьёзным, а я так люблю улыбаться.. Молоточком серебряным, ветошным мотыльком с ношей тяжёлою за плечами он запирает за собою дверь. Взял чьё-то тело и скинул его как ромашку-цветочек на стол. Это другой уже, это - не я. Всякий, прищурив глаз, видит очертания собственного носа, но чтобы увидеть дальше него необходимо быть провидцем..
Создавать не обман, но мифотворчество.
Вот он и дома, глядите: Сестрицы за фортепьяно смеются чему ни попадя, в кресле - отец, без духа как Троицей восседает, (как Троцкий, покуда ему альпеншток не присвоили), и матушка с голосом Медеи, с поступью царственной. Эта женщина держит своё присутствие на вытянутой руке - мною это так ясно ощутимо - немного ещё и в форточку, ведунья прекрасная. Были ещё здесь братцы когда-то, но купаться ушли и - пока, не вернулись. Вот и семья его вся: застегай воротник, пальцы вынь свои, делай - как велено, кушай - как подано. Ненаглядный мой, эта жизнь застрахована только точной гарантией смерти. Придёт почтальон к тебе - росчерк пера, печать и число такое-то. Вот тебе и проснулся в последний.. А мне иного немного хочется, я - по стене, по стене, да и в комнатку.. Чтобы страхи свои в чернила поглубже, чтобы письма Фелиции отмолили от нЕбыти. Это кто же такая? Такая кто? У ней причёска повыше солнышка, скулы косые и тросточка в оперетте - за стуком не слышно чтобы отчаяния. А оно есть - из него веточки прорастают и всё дальше, всё дальше вьются. Ей так хочется этих трёх немецких: Kinder, Küche, Kirche.. или просто любви. Ей хочется видеть мужчину в доспехах за этим всем. Она может быть очень сильной, но не нашла ещё своей единственной интонации. Я говорю о том, что не случается, а не случается - любовь. В этом случае она не между точкой А, и точкой Б, а вне холста, на котором эти точки намалёваны. Герой проходит мимо, унося за собою всего лишь одну, изъятую из всех алфавитов мира, букву, как и просил он о ней однажды, в запрятанном под кресло листочке. Буква "К". Без точки. Или с точкой? В окно распахнутое он выпрыгивает в сотый раз, не в состоянии разбиться об эту "нечеловеческую жизнь", которой и нет вовсе вне одиночества - удел всякого, наделённого высшим знанием. Он помещает его в книги, чьи страницы не разрезаются до поры до срока, чьи знаки расползаются как муравьи Бунюэля из ладоней их пишущего, но - топором такие не вырубишь, велеть не сожжёшь, как ты в завещании своём не старайся. Найдётся друг, который сумеет расслышать в этих текстах смещение поколений, который не станет зазря доставать из кармана спички.
Что с ним случилось перед самой смертью? Стремление уничтожить все признаки своего пребывания на этой планете, замести следы уголёчками. Это - истинный ужас перед бессмертием.. Иначе я не могу описать этого. О, как бы я предавался декадансу, если бы тексты его обернулись в пепел - я выкурил бы не один "Gauloises" без фильтра, уж будьте покойны. С другой стороны, как бы я узнал об этом, случись оно именно так? Однако, если бы у бабушки был йух, она была бы дедушкой, а потому - нечего о пустом бумагу марать.
(Так некогда Яков Друскин, Ленинграда блокадного посреди, в чемоданчике своём схоронил наследие ОБЭРИУ, которые, впрочем, от тяги к творческому самоубийству вовсе и не страдали, да и страдали вообще вряд ли о чём-либо, кроме интереса неизбывного к "Zeit, Tod, Gott..". Они то и стали их ежедневными спутниками во дни великих Невских гуляний. Цилиндры на головах, верхом на шкафчике.. Всякое существительное в немецком - с буквы заглавной, чистота конкретики, душа народа, издающего свой, нематериальный синтаксис. Так же и Чинари искали независимость от иных в пунктуации, и праве на личные предпочтения в слове. Интересно, что бы сказал Франц, случись ему познакомиться с этой гвардией авангарда?)
"Я хотел бы привести мир к чистоте, правде, незыблемости", - единственная фраза Героя за всю эту жизнь на сцене, а в голове, приглядись поближе - Кунсткамера, не иначе, в которой он сам - редчайшее существительное. Фобия, как форма бытия - гул в телефонной трубке приобретает собственное сознание. Когда страх отовсюду в гости - срывается дверь с петель, срывается малейшая её необходимость, потому как нет отныне горизонтали, а есть только уход вглубь. И он же, при этом, становится первопричиной всего происходящего. Боязно не успеть до рассвета, не донести себя в этом чахлом теле до радости боязно. В доме уже все улеглись, мыши в ночных колпаках снимают последний огар со свечей, где-то на улице басом поют "Лесного царя", и Гёте старик смывает свою тень со стены школы церковной, а спать - так не нужно и так не хочется. Пальцы дрожат и, подчас, не верится.. Но что удивительно - в этом нет никакой сценической истерики, нету плясок святого Вита (чей собор возвышал свою глотку-готику на холме всякий день пред глазами писателя), а есть наполненное соучастием повествование о близком сердцу человеке. Режиссёр, унаследовавший склонность к разрушению всяких, пускай даже собственных стереотипов, неожиданно сам становится слушателем, способным при этом не только внимать, но и чувствовать чужое дыхание. Редчайшее для этого художника достижение.. Я различаю как над Курским вокзалом кружатся галки, прохожие несут чемоданы, наполненные легкой душою, чтобы сорваться с места при первом же всполохе счастья - рассыпанные по перрону зёрна, тени вдоль фонарей от налетевших крыльев. Однако, жестокости искусства, по отношению к самому себе, никто не отменял - люди в противогазах, с обмылками в левой руке, готовят тела свои к пашне Великих Войн, а Герою от судьбинушки кровью плеваться велено. Люди в обмазанной глине, под солнцем палящим, как Голем скитаются по старому городу - выдумка с пейсами старика Махараля, от стены то ли плач, то ли шарик пинг-понговый: прыг-да-скок. Необратимость распада всякой материи. Плёнки записывающих устройств сжигают молчание последних часов, и наступает конечная свобода, которая никогда не может, (одна из ошибок всемирной революции), заключать в себе равенства, потому как свобода есть чудесное Инакомыслие, в коим чаши весов всегда на стороне отчаянных духом.
Это - "Третья Эстетика", столь не присущая режиссёру, нечто для него сокровенное отныне. Тот выход из себя, когда исчезает страх и наступает ясность - и вот она, весть благая: радение к Человеку будто к высшей тайне. Хоть та и далеко-далеко ещё.. За Одрадеком с обрывками прошлых нитей, за яростью, столь привычной любому времени дня и суток тем более, но всё же несёт он, я это так чувствую, своё золото, ладан и смирну во славу рождения новой эры.. Дон разольётся и все будут живы.
Мальчик подходит к погасшему экрану, становится на колени и лбом упирается в холод стекла. В этом есть едва заметный осколок вечности - он делает глубокий вдох и мир обрывается. Если ты сейчас будешь говорить так, ты на всю жизнь будешь говорить..
Двѣнадцать

Для начала - признаюсь в давней и искренней любви к Кириллу Серебренникову. Видел многие его постановки, в разные годы, на разных сценах. Ощущения подчас неоднозначные, но всегда было очевидным, что приобщился к Событию - как, например, недавние "Машина Мюллер" и "Кому на Руси жить хорошо". "Кафка" - почему-то весь спектакль думалось, что про другое. Не личность Кафки была на первом плане, не переплетение его личного с его вымышленным, а исключительно желание режиссера показать, как ОН умеет - придумывать абсурдные образы, вызывать отвращение, сочетать звук и свет. Причем многое на сцене Гоголь-центра (да и не только там) Серебренников показывал уже не раз, и потому "Кафка" не шокирует, не удивляет, не заставляет задумываться, а только расстраивает - потому что, казалось бы, и актеры играют отменно, и приемы все те же, за которые так люблю серебренниковские постановки, но уже на сороковой минуте становится откровенно скучно, а к концу 3,5-часового действия скука перерастает в беспощадное уныние.

ну, такое. если убрать музыкантов, громкие хлопки и сократить постановку на два часа, то будет что-то внятное. а сейчас это скука и уныние.