Спектакль

Федра. Золотой Колос

Театр Корша в Петровском переулке, позже МХТ, еще позже Театр наций, на моей памяти никогда не вылезал из реконструкции. В зрительном зале, более похожем на заброшенную стройплощадку, тяжело сосредоточиться на спектакле — в голове бьется мысль: куда деньги деваются? Лишь дважды мысль эта на здешних спектаклях улетучивалась. Второй раз вот сейчас, а первый — четыре года назад, когда тут играли «Чайку» Андрея Жолдака и разруха служила отличной иллюстрацией тому, о чем шла речь на расчищенной сцене. Хотя о чем там действительно шла речь — о новых формах или, допустим, о техногенной катастрофе, — односложно не скажешь, в спектаклях Жолдака всегда так. С тех пор он получил в управление харьковский театр «Березiль», выпустил там серию звонких и скандальных спектаклей, которые гастролировали в Европе и заезжали в Москву. Потом был изгнан из театра после «Ромео и Джульетты» — за превышение на сцене допустимых норм фекалий и обнаженки. Работал в Европе, где пользовался большей свободой и большими бюджетами. Вот снова заехал в Москву выпустить спектакль (как и «Чайку», его продюсирует Павел Каплевич), все в том же Театре наций: за это время в нем так и не возникло сцены, зато появился ресторан.

Теперь Жолдак ставит расиновскую «Федру», но вынимает из нее классический каркас, как из карпа кости, и замешивает фарш на собственных снах, обрывках чужих фантазий, цитатах из прочих известных «Федр». Из всего этого он лепит такую котлету, что уплетаешь за обе щеки, не слишком задумываясь о нелогичностях и непоследовательности: фантазия заменяет Жолдаку любые другие мыслительные процессы. На этот раз Жолдак задал себе задачу куда сложней, чем в «Гамлете» или «Одном дне Ивана Денисовича», представлявших вереницы равно умопомрачительных и возмутительных картин. Сейчас он смешивает три временных пласта — мифический, советский, нынешний; три места действия — советский южный санаторий, коридоры Театра наций и угарную, гулящую Москву. Действие разворачивается одновременно на экране, на сцене, поделенной прозрачными перегородками на лабораторные клетки, и в бассейне, где натурально бьются волны то ли Черного моря, то ли Стикса. Видео отчасти снимают тут же, по ходу дела, а отчасти это заранее снятое кино. Вот на экране в фанерном домике копошатся лабораторные мыши; одну достают чьи-то руки, к лапкам привязывают электроды, включают ток. Крупный план: мышь пищит и дергается. Это, так сказать, еще цветочки. Ягодки будут позже. Позже в санаторий привезут Веру Ивановну — жену высокопоставленного товарища Павлова. Вере Ивановне чудится, что она Федра. За месяц, который она проведет тут как будто на излечении, исполнители на роли в ее психозе найдутся среди постояльцев «Золотого колоса»: лечащий доктор будет наперсницей, недоразвитый мальчик, складывающий бумажные кораблики, обернется Ипполитом, сам же Ипполит из девственника и женоненавистника, каким его рисовал греческий миф, превратится в буйного московского повесу; однажды он с другом и шлюхами притащится кутить в санаторий. Излагать последовательность сцен не имеет смысла, одни из них фантастически безвкусны, другие дивно красивы — как та, где Мария Миронова и Евгений Ткачук, на тот момент Федра и Ипполит, курят под тихую музыку, дым обволакивает их, а мертвенный свет дешевых ламп дневного света разделяет. Интересно другое: роковая и отвергнутая страсть Федры к пасынку, посеявшая смерть, проросла в спектакле Жолдака душераздирающей мелодрамой про ревнивого мужа. Товарищ Павлов, он же царь Тезей (Владимир Большов), любящий отец, читающий детям на ночь сказки, расправляется с невинным карпом и после этого превращается в морского гада, который затаскивает Ипполита в воду и убивает его там со всей жестокостью. Но вот что интересно: то, что по здравому размышлению кажется карикатурой, гротеском, нагроможденным Жолдаком с невозмутимой серьезностью, сыграно актерами с нешуточной — точнее, осмысленной — отдачей, и в первую очередь это относится к Марии Мироновой. О трагедии, которую играет Миронова, о внутренних мотивах, которые актриса, по всему видать, придумала себе сама, остается только гадать — но играет она именно трагедию, с тем исступлением и мощью, каких она прежде не обнаруживала.