Фильм Двадцать дней без войны

Было время, когда никакого Германа не было. Но это было очень давно. Уже лет тридцать Герман живет рядом с нами как миф и как памятник. Все, даже те, кто его фильмов не видел, знают, что он есть. Миф Германа во многом основан на отсутствии. Сначала режиссера запрещали, потом он сам себя запрещал. За все это время он снял всего пять картин. Четыре из них вышли на видео под одной обложкой. Добавьте сюда «Хрусталев, машину!», и данное собрание сочинений можно было бы назвать полным. Каждый следующий фильм Германа лучше предыдущего. Степень блеска определяется не возрастающим мастерством, а глубиной погружения в материал. Материал у него один — прошлое. Дело не в годах, а в каком-то забытьи, в которое с годами все больше впадает режиссер. «Седьмой спутник» (1967), о судьбе благородного царского генерала (Попов), — это еще просто история, нормальное советское кино. В «Проверке на дорогах» (1971), партизанской драме, все еще тоже нормально, но уже появляются лица, каких больше не увидишь. На них, как на своем языке, с нами разговаривает время. «Двадцать дней без войны» (1976), о коротком тыловом романе (Никулин и Гурченко), — прекрасный и уже «неформатный» фильм. Тут любовь впервые у Германа придает лицам выражение, и такое важное, что он готов забыть обо всем остальном. «Мой друг Иван Лапшин» (1984), печальный дневник предвоенного любовного треугольника, — абсолютный шедевр. Голоса появляются не только у лиц, но и у вещей. А сам режиссер как будто исчезает, растворяется в мелочах и деталях, прическах и радиосообщениях, случайных жестах и обрывках фраз. «Оревуар, резервуар, самовар». Цвет появляется, только чтобы смениться на лаконичную сепию — фактуру памяти. Мимолетные нелепицы и лица не лезут в сюжет, но в них-то как раз все дело. Эффект такой же, как от просмотра старой хроники: вдруг ловишь себя на мысли, что эти люди давно умерли. В отличие от хроники становится очень грустно. У Германа нет ни одного фильма о настоящем, потому что ему в настоящем плохо. Всегда так было — муторно и противно. И он из него потихоньку сбежал. Улизнул. Растворился во времени (в «Хрусталеве» уже окончательно). Со всеми его невозможными больше коллизиями (он любит ее, она другого, а другой просто несчастен), со словами, которыми описываются его фильмы (например, «щемящий», «пронзительный»), Герман в конце концов оказался там, где и хотел, — в прошлом. Можно издавать собрание сочинений.