Выставка

Гриша Брускин

В мире искусства все размножаются по-разному, некоторые художники — самоповторением. Это случай нонконформиста Гриши Брускина, но он и ориентируется всю жизнь на глубокую древность, а в древности, в каком-нибудь египетском Древнем Царстве, тысячелетнее постоянство в воспроизводстве тех же образов и схем было не только нормой, но и добродетелью. Не только Брускину, но и многим другим нонконформистам свойственно было стремление сбежать из истории, выстраивая с помощью по характеру и предпочтениям подобранных средств собственные уединенные капсулы безвременья. История была грубой и страшной силой, которая вырывала с корнем и раскатывала в лепешку. Миф же казал­ся, с одной стороны, более утонченной и редкостной и, с другой, более безопасной категорией.

И для новой выставки Брускин снова самоповторится на радость зрителю, создав еще один в своей бесконечной серии герметичный театрик-алфавит, в котором нет действия, нет обстоятельств времени и места, а есть только драматическая подсветка и несколько десятков застывших в шаге актеров-адорантов, отлитых в металле и выкрашенных в белый знаков-фигурок, интересных для разглядывания. В этой работе не выражена ярко ни советская, ни иудейская иконография (две основные темы, формирующие творчество Брускина). Уже нельзя точно сказать, что вот это пионер, это партизан, а это еврей. Художник настаивает на том, что его интересуют не изменчивые реалии, а понятия, архетипы — так, на новой выставке «Время «Ч» речь идет о понятии врага. Впрочем, могло бы быть и любое другое красивое и монументальное понятие. Приятная вещественность, подробность и миловидность, которые характеризуют стиль Брускина, и какое-то фундаментальное благополучие, которым его творчество всегда отдает, остаются неизменными — он маньерист (если сравнивать с тем же Соковым или Булатовым, которые по силе и простоте выражения все же классики). Конечно, Брускин говорит, что его интересует не время, а вечность, не история, а миф — но при этом он остается мультипликационно-симпатичным, любит по старой памяти аллюзии на Брейгеля. Но псевдобрейгелевский уют его театрализован­ного мирка вдруг почему-то оборачивается спертым воздухом египетской гробницы — очень уютной гробницы счастливого самовоспроизводства.