Спектакль

Я — клоун Божий. Нижинский

Стеклянная стена отделяет человека в белом от пяти остальных. Человек в бе­лом — Сергей Янковский — ходит и произносит слова так, как это делают взрослые, которые на детских утренниках изображают детей. Но Янковский играет легендарного танцовщика Вацлава Нижинского, который больше двадцати последних лет своей жизни был безумен, а до того — боготворим как никто в истории балета. В личной жизни он был несчастен: с благословения матери, напуганной нищетой, красивый танцовщик, не будучи, по мнению биографов, гомосексуалистом, стал любовником сначала князя Львова, потом — Сергея Дягилева, организатора «Русских сезонов» в Париже.

На сцене время от времени из-за стеклянной стенки появляется женщина, которая, сюсюкая, обращается к герою Янковского на польском, всем понятном языке — рассказывает, как маленький сын увидел ее обнаженной или как он лю­бил прятаться в шкафу. На все эти воспоминания Ваца печально машет ручкой, приговаривая: «Не сейчас, мама». С женой Нижинского Ромолой аутичный персонаж Янковского общается вообще без эмоций. Иногда на сцене появляется ку­кольно прекрасный юноша. С ним Ваца не общается вовсе, но тот и не требует: ходит этаким мраморным изваянием и иногда танцует классические партии Нижинского в паре — о диво — с примой Мариинки Юлией Махалиной.

У многих современных авторов есть два стойких заблуждения. Первое — что существуют душещипательные сюжеты, которые заиграют сами без всяких усилий со стороны постановщиков. Второе — достаточно формально пригнать друг к другу текст, костюмы, музыку, танцы, антураж, и на сцене возникнет спектакль, то есть сюжетное действо. Удивительно, что таким заблуждениям поддаются профессионалы вроде Юрия Цуркану, режиссера грамотно и внятно поставившего не одну классическую пьесу. Словом, не будь на сцене Дягилева — Михаила Николаева, и писать было бы не о чем. Но Дягилев есть, и он чаще других появляется на виду у публики. И чего стоят обиженно подрагивающие надменные губы — в этом эпизоде героя Николаева не отличишь от Дягилева с портрета Серова. А рука, которая с трепетной любовной дрожью, а вовсе не с вожделением фав­на тянется к рюше на белоснежной рубахе «его Вацы». Словом, тут уместно говорить о драме — только не великого танцовщика, а знаменитого продюсера.