Спектакль А-ка-кий

Если бы в России, как во Франции, сохранился жанр чистой кинокомедии, артиста Сергея Бызгу непременно окрестили бы русским Луи де Фюнесом. Это стало понятно, едва только закончивший институт Бызгу вышел на сцену в спектакле «Фарсы». Его кумушка Аньес выглядела средним арифметическим между Бабой-ягой и Карлсоном — носила на голове красную бандану, щурилась, принюхивалась, чуяла суть всех человеческих невзгод и свою выгоду от них за версту. По одной этой маске стало понятно, что в городе появился отменный комик. Спустя четыре года Бызгу удивил поклонников, придумав совершенно удивительного Полония в «Гамлете» — впервые в этом персонаже не было ничего отталкивающего или попросту жалкого. Родившийся сразу после Полония фирменный мольеровский плут Скапен по воле Бызгу тоже был непрост — в смысле: не просто хитер. Он носил короткое черное пальтишко и когда, присев на край сцены, заводил приятельскую беседу с бутафорскими чайками, напоминал чаплинского бродяжку. Но даже тогда невозможно было вообразить такого Бызгу, каким он оказался в гоголевской «Шинели» на сцене непримечательного театра «Комедианты».

Гоголя ставят за его острую социальность. Заручившись его остроумием, легко высмеивать хоть бюрократизм чиновников, хоть невежество обывателей, хоть целую систему, превращающую человека в жалкое насекомое. Даже фантасмагории Гоголя, если театр до них добирается, служат делу сатиры, но Бызгу сыграл историю про асоциального героя.

С его позиции мир выглядит дивно стройным, как письма, которые переписывает Акакий Акакиевич, чиновники превращаются в мультяшные буквы, которые ходят рядами по мановению рук Башмачкина, и над всей этой азбукой царит слово из трех букв: «буки», «онъ», «глаголь» — Акакий раскладывает его на составляющие, чтобы не звучало всуе. Получается не физиологический очерк, какой писал Гоголь, а ладная песня про человеческую неуязвимость. Бызгу похож на аутичного Человека дождя. Нельзя сказать, чтобы он был совсем недосягаем для общества, — его, например, легко можно убить, сделав жертвой явной несправедливости или подлости. Но он ведь потом, как это заведено у невинно убиенных, в кошмарах являться будет — выбежит из подворотни, улыбнется ангельски и прошепчет: «А шинель-то моя». И так каждую ночь.