1910 год, Лев Толстой (Пламмер) доживает последние дни в Ясной Поляне. У ворот круглосуточно дежурят папарацци, неподалеку функционирует то ли секта, то ли коммуна толстовцев, презирающих РПЦ и частную собственность. За спиной писателя тем временем идет отчаянная борьба вокруг его завещания: любящая, но склонная к театральным эффектам супруга Софья (Миррен) хочет оставить копирайт семье, ближайший соратник Толстого Чертков (Джаматти), по-человечески неприятный, настаивает на public domain. Во все это окунается юный идеалист (МакЭвой), который поступает к старику на место секретаря и немедленно реализует толстовскую мысль о примате любви бурным романом с прогрессивной женщиной Машей (Кондон).
Уже с первых кадров — когда сквозь затуманенное поле проглядывает церквушка, а титр ненавязчиво напоминает, что Лео Толстой написал «Войну и мир» и «Анну Каренину», — российский зритель вправе испытать некоторый скепсис. И будет неправ: несмотря на чересчур фольклорные березки и онучи, несмотря на «зе мьюжикс» и отдельные ляпы (скажем, крупные планы толстовского дневника выявляют его провидческое следование современным нормам орфографии), «Последнее воскресение» не оставляет ощущения ни клюквы, ни лубка — в отличие, кстати, от отечественных фильмов про дореволюционную Россию. Это очень основательная и, в общем, качественная работа. Упрекнуть ее можно по более тонким поводам: «Воскресение» получилось слишком гладким технически и рыхлым драматургически, слишком часто подменяет драму мелодрамой. Понятная идея вывести на первый план наблюдателя — героя МакЭвоя — оправдывает себя лишь отчасти: ни он, с его вечно распахнутыми глазами и комическим чиханием, ни его эмансипированная возлюбленная (она, как правило, колет дрова) не настолько увлекательные персонажи, чтобы за ними прятать Льва Толстого. Тем более что между ними и писателем еще высится великая Хелен Миррен, чье соотношение с экранным мужем легко проследить по оскаровским номинациям «Воскресения». Миррен лазает по карнизу в дезабилье, картинно бросается в пруд, устраивает дуэли взглядов с Джаматти, падает на вилку — словом, не оставляет партнерам ни шанса. Пламмер же, играющий что-то среднее между Гэндальфом и Солженицыным, отвоевал себе только квазиэротический эпизод, где граф изображает петуха, и исполнил его столь виртуозно, что, кажется, петух единственный в памяти и осядет.
Рафинированная до медиа-объёмов и переведённая на английский язык история последних дней жизни великого русского старца, метающегося между ответственностью мужа и идейного лидера, между личными и общественными интересами. Фильм, вероятно должен был быть чем-то большим, достойным масштаба личности Толстого, но никак, увы, не может выйти за рамки семейной драмы, явно потворствуя тому, как писательские клизмы становятся достоянием общественности и занимают первые полосы газет..