Фильм

Капкан

Многие, грешным делом, решили было, что он давно помер; иные, что помоложе, начали всерьез подумывать, а не был ли он и вовсе одной из тех россказней, за какими дело не станет в здешних глухих краях, когда Джон Зверь (Рид), этот нелюдимый силач с косой саженью в плечах, которого его гонор и дичь забросили аж на самый Север, где даже индейцы не живут, нарисовался в поселке, сам заросший шерстью как медведь, на своей пироге, груженной шкурами да мехами, коим цены не счесть, посреди самой ярмарки невест. Их, тюремных пташек, привозил сюда из Старого Света пароход; охотники из хибар, разбросанных по канадским далям, заплатившие год назад мзду (двести пятьдесят долларов за выкуп невесты из тюрьмы да пятьсот – дорожных расходов) стекались в поселок радостные, надеясь выглядеть себе бабу крепкую да смазливую, чтоб могла все хозяйство взвалить на себя и с какой детей делать будет не тошно. А то, что сидели они не зазря, и между ног у таких свербит с утра до ночи – так нехай: не с кем ей будет на стороне ни блудить, ни разбойничать – охотники селятся друг от друга далече, поодиночке, и между хижинами только белая мгла, бурелом да волки воют. Джон своими шальными глазищами тоже щупает баб, да все зря: никто с того года, дал бог, не преставился, а девок таскать туда-сюда через океан за бесплатно не станут – придется Зверю ждать еще год, коль не удосужился заплатить в предыдущем.

Но не тот человек Зверь: уж если что втемяшил в башку, топором не выбьешь. Шастает он по поселку, припоминает старые долги, выглядывает баб – и за тысячу долларов жена одного торгаша, с которым он в свой последний приезд якшался да недоякшался, уступает ему свою служанку Эву (Ташинэм). Эва таращится на Джон что загнанная лисица: глазища большие, зеленые, а слова не скажет. Девять дет назад, когда еще девчонкой была, увидела как святотатцы разделали ее родителей под орех и с тех пор онемела. Оно и к лучшему – где другая как возьмется пилить, так и всю душу вынет, эта разве что лупешки разинет, так и пусть: отвернулся, и дело с концом. И впрямь как лисицу, на поводке, потащил Джон свою новую добычу через каньоны и трущобы в хибару у озера, на краю света, где мрак бессловесен, как Эва, и только по ночам, бывает, щелкнет капкан да взвоет пойманный Джоном медведь…

Существует примета, что снег снится к смертям да болезням. А еще среди киношных людей живет суеверье, что фильм, снятый в снежных местах, ждет провал. Поминал его, среди прочих, матерый английский актер Джеймс Мейсон, когда его приключенческий фильм о бегстве от нацистов через Пиренеи «Переход» завалился в Лондоне в первый же уикенд проката, как лошадь со стертым копытом. Так и говорил: «Знал же, что соглашаться на фильмы, где кругом лежит снег, нельзя».

Но на то они и суеверья, чтобы сбываться, когда в них верят. Боялся мистер Мейсон, с первого съемочного дня кусал себе локти, что согласился, дрожал среди гор, – вот и сыграл никудышно. (В скобках заметим, что в СССР 1970-х, где уверенным дубляжем скрали непроработанность мейсоновских интонаций, этот фильм прошел на ура, как и другие тогдашние импортные снежные авантюры – две серии «Белого клыка» с Франко Неро, «Зов предков» с Хестоном и Мерсье, показанный как-то нами «Леопард на снегу»; не иначе, к снегу, который помог русским завернуть и наполеоновское войско, и гитлеровские полчища, здесь другое, панибратское отношение.) Совсем другие люди ставили «Капкан»: бесстрашные, рисковые, а главное – никогда не позволявшие химере успеха заморочить себя, а пускавшиеся в каждое из несметных своих приключений – как кинематографических, так и жизненных – ради чистого удовольствия поучаствовать в нем. Оттого их фильм, хоть со временем и превратился в раритет, подобный канадской пушнине, в свое время стяжал немалую славу и на Британских островах, и на континенте, и на Канадском Севере и на Крайнем Севере другой страны, Советской. Славу не только среди мальчишек и составлявших им компанию, чтобы на полтора часа сгинуть в детство, подгулявших папаш, которых влекли горящие в ночи глаза голодной волчьей стаи, отрубленная нога и скелет в вигваме в самый неподходящий момент, но и среди мам, которые видели в фильме изумительной красоты и строгости притчу о прощании с девичеством, восхождении на алтарь супружеской жизни и буране первого познания мужчины. Притчу эту одними глазами играла в ту пору 25-летняя Рита Ташинэм, самая угловатая и неказистая, но оттого и – самая пикантная, звезда богатой на новоиспеченных див лондонской сцены эпохи мини-юбок, когда на обложках Vogue и в умах битломанов одновременно царили Джули Кристи, Твигги, Сара Майлс, а также Жаклин Биссет, Шарлотта Рэмплинг и Джейн Биркин, последние трое – вот совпадение – дебютировали на киноэкране в эпизодах первой принесшей Британии Каннское золото комедии «Сноровка и как ее приобрести», где главную женскую роль исполняла именно Рита. В хорошие дни – когда лазурных тонов обильные тени для век подчеркивали ирландскую зелень ее глаз, соломенные волосы стараниями куаферов укладывались в аккуратное каре, а оператор находил фантастически выгодный ракурс и ставил матовый свет – она могла сойти за Барбру Стрейзанд времен ее первых черно-белых телешоу; чаще же, брошенная на произвол каверзной светотени, ненакрашенная, укрывшая паклю волос под косынкой, не успевшая припудрить мучного оттенка кожу и неосторожно разинувшая за увлекательной беседой свой жабий рот, она походила на деревенскую дурочку, каких поискать в колбасном ряду придорожной сельской барахолки. Именно этой своей второй ипостасью приглянулась она английскому кино и театру времен так называемых «драм кухонных раковин», когда драматурги и режиссеры из породы «молодых рассерженных англичан» на рубеже 1950–60-х искали и обретали действенную проблематику и притягательную фактуру в молодых пролетариях промышленных северных городков. Ташинэм дебютировала на экране в фильме Тони Ричардсона, названного в честь старинной тягучей баллады о юной мисс, ожидающей у кромки ледяной воды возвращения своего моряка, «Вкус меда»: первая же роль нелюбимой матерью - провинциальной фифой угловатой девчушки, бегущей от безрадостных будней в общество чернокожего матроса, который делает ребенка, и юного педераста, который делится с ней душевным теплом (эта картина первой в англосаксонском кино открыто проартикулировала гей-тематику), принесла ей приз на Каннском фестивале. 60-е подарили ей в кино эскапады в модные тогда широкоформатные киноколоссы (именно она изображает молодую работницу, которая появляется в прологе и выслушивает историю доктора Живаго из одноименного фильма Дэвида Лина) и не менее модные хиппистские паломничества в Индию («Гуру» Джеймса Айвори), а в жизни – бывший в ту пору комильфо брак с глянцевым фотографом (Терри Бикнеллом, с ним она завела двоих детей), а позже, в более политизированные 70-е – с иракским кинооператором Усамой Рави. С 80-х, как и у большинства британских звезд ее поколения, услуги Ташинэм кинематографу свелись к появлению в телевизионных экранизациях детективных романов Агаты Кристи («Загадка Ситтафорда») и редким крошечным ролям у не способных забыть дней ее величия титанов режиссуры (в фильме Иштвана Сабо по «Театру» Сомерсета Моэма она мелькает в неприметной роли одной из деревенских тетушек – но и тут женщину с такими глазами невозможно не заметить). Но когда в ее дом постучалась беда – у младшей дочери обнаружился рак груди на весьма запущенной стадии – она, воспользовавшись авторитетом и накоплениями, организовала фонд по борьбе с этой болезнью, и дочь смогла полностью поправиться, а мать осталась активисткой борьбы с этой трудноизлечимой напастью. «Капкан», где Ташинэм играет одними своими знаменитыми глазами, многие склонны считать ее лучшей ролью – мы же, скорее, согласившись, отметим, что и далась она ей меньшей кровью, ведь актрисе не пришлось открывать свой весьма непривлекательный рот, оттачивать интонации, а пользоваться только тем великолепным орудием, которое даровано ей как высшая сила воздействия на окружающих от рождения.

В «Капкан» она дала завлечь себя нескольким отважным и равнодушным к суетным делам мужчинам. Сценарист Дэвид Осборн на самом деле был охотником, и знатным – только когда силы стали подводить его, он взялся попытать себя в писательском деле, и небезуспешно. Постановщик Сидни Хейерс дебютировал в кинорежиссуре еще в 1960 году одним из самых эталонных английских хорроров «Цирк ужасов», снискал подлинное признание (и благодаря «Капкану» в том числе), однако, уже зарекомендовав себя самостоятельным мастером, не чурался ассистировать друзьям и коллегам на неподъемных многочасовых эпосах с суперзвездным составом (вроде военной ленты сэра Ричарда Аттенборо «На один мост дальше»), подежурить на подхвате того или иного ударного телесериала, когда основные постановщики выбивались из сил (он снимал по одной-две серии «Мстителей», «Ремингтона Стила», в котором выпестовалась звезда Пирса Броснана, и даже «Спасателей Малибу»), а жил с неотразимой немецкой звездой эротического кино Эрикой Ремберг, ничуть не смущаясь ее сомнительной славой, в Испании, нимало не дрейфя ее смуты. Оператор Роберт Краскер – тот, пардон, вообще придумал этот одновременно контрастный и мглистый лук черно-белой кино-Англии («Выбывший из игры», 1947), на долгие годы оставшийся торговым знаком непостижимой визуальной привлекательности экранной Британии заводских стен, портовых доков и окольных путей, и еще в 1950 году взял «Оскара» за «Третьего человека» (правда, там такой он начертал своим объективом Вену). Канадский Север позапрошлого века запечатлен им в «Капкане» в цвете – но с ним Краскер тоже оказался в ладах. Композитор же Рон Гудвин с пяти лет играл на фортепиано, с 11 на трубе, в 14 организовал свой первый биг-бенд, в первый послевоенный год, будучи 20 лет от роду, сделал аранжировки для первых граммофонных записей Петулы Кларк; написал музыку в общей сложности к 180 фильмам, которой с успехом дирижировал на концертах собственного оркестра по всему миру от Торонто до Веллингтона, превращая их собственными юмористическими конферансами об истории создания той или иной мелодии в необычные комедийно-симфонические представления. Музыка к «Капкану», по его признанию, всегда встречалась самыми громкими овациями; позже она стала официальным гимном ежегодных Лондонских марафонских игр.

Что до Оливера Рида, предоставившего свою исполинскую стать экранному Джону Зверю, то в конце 60-х этот здоровяк с сокрушительной силой не только в кулаках, но и во взгляде, был самым высокооплачиваемым актером англоязычного кино, что позволило ему приобрести ставший в кинематографических кругах легендой почище замка Дракулы 63-комнатный викторианский особняк Брум-Холл, где он устраивал свои неописуемые вакханалии и, презиравший Голливуд и всех его актеров («Джек Николсон? Насколько я представляю, это лысеющий карлик, пытающийся изображать крутых парней?»), кроме записных искателей приключений Эррола Флинна, Рока Хадсона и Чарлтона Хестона, имел честь прилюдно облевать Стива МакКуина, когда в 1973 году тот собственнолично заявился к Риду с целью переговоров о совместном проекте. Оливер Рид стал первым актером, произнесшим с экрана слово fuck («Я никогда не забуду, как бишь его там», 1967), первым актером мейнстримного кино, появившимся на экране совершенно голым, с обнаженным членом («Влюбленные женщины», 1969, причем по собственной инициативе и после рукопашной борьбы за право сделать это с режиссером фильма Кеном Расселлом), героем первого фильма, получившего категорию X за сцены насилия («Неподвижная мишень», 1972). Он говорил, что единственное, о чем жалеет в своей жизни, что не выпил все спиртное во всех барах и не вы…бал всех женщин мира. Он пил ведрами джин и ром с матросами и задирался с голливудскими ветераншами Бетт Дэвис («Хотя ее следовало бы пощадить: ведь на ее глазах родился Голливуд») и Шелли Уинтерс («Мою ссору с ней спровоцировало вопиющее отсутствие у нее хороших манер: похоже, на старости лет она дуреет»). Когда по роли ему потребовалось поцеловать главную в ту пору секс-бомбу Голливуда Рейкуэл Уэлч (они играли супругов в экранизации «Принца и нищего», 1977), он позвонил Ричарду Харрису с просьбой стать в этой любовной сцене ему дублером, потому что «твоя кудрявая нашлепка будет идеально сочетаться с подкладными сиськами Уэлч». Он снимался в Ливии («Лев пустыни», 1981) и Ираке («Большой вопрос», 1983) в тамошних эпосах о борьбе исламских народов за независимость. Он ненавидел спа и, когда для очередной роли требовалось похудеть, садился на водочную диету. Он умер в возрасте 62 лет от сердечного приступа, приняв за один присест в мальтийском баре в одно горло три бутылки ямайского рома «Капитан Морган», восемь бутылок немецкого пива, несколько двойных виски «Фэймос Грауз» и победив в армрестлинге пятерых моряков Королевского военного флота. Его последний счет составил 450 британских фунтов стерлингов.