Фильм

Ида

Фильм «Ида» притворяется то исторической и психологической драмой, то роуд-муви, но на самом деле он про другое. У картины есть одна центральная идея, объединяющая весь его сюжет и всех без исключения персонажей. Это идея человеческой слабости. Слабости, заставляющей предавать и убивать своих соседей, не дающей возможности взглянуть в лицо своему прошлому и принять себя в настоящем, слабости, заставляющей убежать от мира, едва вступив в него после долгой изоляции. В жизни каждого из персонажей произошла трагедия. Она прожита, но не пережита, гештальт не завершён, и трагедия возвращается снова, в старом или новом обличье. А пережить её нет ни умения, ни сил.

Бессилие пропитывает собой и проявляется во всём: в медлительности развития действия совсем недлинного фильма, однообразии и скупости мимики актёров, механистичности их движений, почти полном отсутствии эмоций на экране.

Среда, в которой разворачивается действие, вполне соответствует героям, её наполняющим. Туман, грязь и запустение — вот декорации для каждого кадра картины. В этой давящей атмосфере полноценная жизнь невозможна, и судьба героев предопределена. Голос жизни звучит лишь в прилетевшей издалека джазовой мелодии, но музыка смолкает, табачный дым рассеивается, и каждый остаётся наедине с собой и своими проблемами, решить которые он не в силах.

Да, говоря откровенно, никто и не пытается. Единственным персонажем, способным на поступок, оказывается антагонист, только он точно знает, чего хочет, и добивается своего. Но и он в конце концов попадает в вырытую им самим яму.

Но всё же главным антагонистом в фильме является не человек, а система. Выбранная режиссёром эпоха — не просто декорация, в которой проходит действие, но самый деятельный его участник. Та самая «новая Польша», поощряющая убийц и молчащая об их жертвах, говорящая лозунгами и не способная дать осмысленного ответа на вопрос: «А что потом?» С ней невозможно ничего сделать, она подавит и раздавит любого, кто попытается. Это героини фильма знают наверняка. Остаётся только бежать, каждому своим путём, но в любом случае за пределы этого мира.

И дождаться тех, кто окажется сильнее.

Кажется, самое красивое кино 2013 года. Даже с учетом фильмов Соррентино, Миядзаки, Коэнов и Джармуша. Кто бы мог подумать, что поляки еще что-то могут! Не скажу, что Павел Павликовски вот прямо наследник Полански и Вайды, и вообще классического польского кино полувековой давности (хотя в числе его любимых картин: "Тупик" первого и "Пепел и алмаз" второго). Сравнения напрашиваются скорее с великим чешским кино 60-х. Еще удивительно, что решил посмотреть я «Иду» из-за имени режиссера, а имя Павликовски я запомнил только лишь по одному просмотренного его фильму – «Мое лето любви» - пожалуй, лучшей ленте на тему лесбийской любви, выигрывающей у Кешиша не только своей чистотой и непорочностью (проблема гей-кино в том, что если оно про геев – так со стороны кажется, герои думают только о плоти и сексе – прекрасный аргумент, которым пользуются и гомофобы), но и двойным дном: когда фильм оказывается уже не столько о лесбийской любви и любви вообще, сколько о том самом прекрасном летнем дне, разделившем невинность детства и опыт взрослого человека. Так или иначе, если вам понравилось «Лето» - даже не думайте, что «Ида» на него похожа! Как будто вообще два разных режиссера снимали! Если лента «Лето» тоже вся из себя красивая, но больше импрессионистская, ностальгическая, как лирическая поэтическая зарисовка в стиле позднего Бунина – то «Ида» полная ей противоположность. Это, во-первых, черно-белое кино – и столько оттенков серого я уже и не упомню, кто в последние годы из снимавших в ч/б использовал. Во-вторых, оно камерное настолько, насколько вообще фильм может быть камерным. Там даже не две героини (хотя изначально кажется, что две: послушница Ида и ее порочная тетя, работавшая судьей польского социалистического суда), а одна – сама Ида. В-третьих, оно разом напоминает не только старое чешское кино, но и, например, фильмы Каурисмяки – скорее по ритму своему и отдельным картинам польской провинции 60-х годов – как и фильмы Бергмана 50-х, и дзен-кино Брессона. В-четвертых, по деликатности и сдержанности стиль «Иды» был бы близок «За холмами» Мунджиу (где тоже в кадре монахини), если бы Мунджиу снимал вот также ослепительно красиво.

Тут надо признаться, я не большой поклонник фильмов про «преследующие героев воспоминания на тему Холокоста». Обычно подобные ленты слишком «актуальные», и на «злобу дня», чтобы являть собой пример собственно киноискусства. Но «Ида» удивила. Фильму помогли не только гениальная операторская работа, и не только режиссерская сдержанность (автор даже какие-то надрывные моменты, или сцены боли снимает не так, как могли бы снять другие, разорвав рубаху на груди и выдирая волоса – заставляя героев размазывать тушь по лицу и истерить), но и сама девушка, снявшаяся в роли Иды. Девушку, как оно и следовало ожидать, режиссер искал долго, отчаявшись найти свою героиню, попросил друзей и знакомых фотографировать лица в кафе и на улицах, и в какой-то кофейне его друг сфотографировал девушку и пригласил ту на пробы. Собственно, поэтому тут нет этой «игры», театральности поз, чувственной мимики лица, нет игры голосом. Ида – непроницаема. Она в первую очередь непроницаема для нас, зрителей. Каждый второй рецензент признается, что Ида – табула раса. В лучшем случае ее назовут святой. Ида – послушница, выросшая в стенах монастыря в советские годы Польши. Причем, о том, что Польша перед нами советская, мы узнаем далеко не сразу, и на этом Павликовский вообще не делает акцента. Умница какой, он и не делает того, чего я боялся: не превращает кино не только в антисоветскую агитку, но и в антиклерикальный памфлет. Трижды умница – он не выступает в роли обвинителя, пригвождая к позорному столбу собственную нацию, которая, как известно, тоже пострадавшая от нацизма, внесла свои пять черных копеек в дело истребления евреев. Он даже не повышает тона, чтобы заклеймить сам антисемитизм, хотя мог бы и имел на то полное право.

Вот все, что я перечислил, собрано им и вложено в не очень приятную героиню – тетю Иды, судившую и «врагов народа» в свое время, трахающуюся ныне с первым попавшимся мужиком, и спивающуюся. Эта тетя язвит и негодует на польскую семью, вначале приютившую еврейскую семью (сестру тети и мать Иды, отца Иды и ее племянника), а затем зарубившую, чтобы присвоить их собственность. Она просит правды и справедливости, разумеется, не верует ни в какого Бога (и даже издевается над племянницей, говоря, что встретившись непосредственно с причиной смерти ее родителей, та может и перестать верить – это на тему того, как можно вообще верить в существование справедливого Бога, глядя на фото из концлагерей), и вообще представляет собой непримиренную ни с миром, ни с современниками-поляками, пошедшими в свое время на преступления, а ныне спрятавшимися под идеологическим знаменем (при советской Польше о преступлениях поляков против евреев, понятное дело, говорить было не принято), ни с небесами. Ни, конечно, с католической церковью. «Ты, значит, стала монашкой-жидовкой?» - бросает она своей племяннице, которую отпускает в мир мать-настоятельница ненадолго, чтобы потом уже она приняла окончательный обет. Так Ида узнает, что а) она еврейка, б) ее родители погибли во время Холокоста, в) погибли, вероятнее всего, от рук католиков-поляков. Собственно, когда кино вбирает в себя все эти мотивы, от него за версту может разить пресловутой актуальностью и «социальным заказом». Но Павликовски молодец, во-первых, потому, что снял кино в Польше, подобных фильмов о себе не любящей, во-вторых, снял так, что его нельзя обвинить в «фестивальщине». Тем более, что тема уже изрыта вдоль и поперек, сказать новое все равно не получится.

Но вот представьте себе – получилось! Сначала кино повергает тебя ниц той самой черно-белой, камерной красотой картинки – кстати говоря 1,37:1 – при этом, оператор с режиссером, кажется, нарочно режут людей кадром, так что над персонажами нависает угрожающе и небо, и облезлая польская провинция 1960-х годов (дата условно, ее можно вычислить только предположив возраст Иды), и угрюмые дома. Две трети кадра на пространство, треть – на людей. Фантастически использованы возможности черно-белого цвета, при этом использованы очень аскетично. Вот так выглядит чистое кино, если на него наложить вериги: никаких барочных изысков, только лица, польский городской и сельский пейзажи, и холодные, бедные интерьеры. И как же прекрасны эти лица, и пейзажи, если смотреть на них вот так, как смотрит Павликовски с оператором. Аскетичная красота – когда каждый кадр «можно вешать на стену», и нет ни одной сцены, где бы не чувствовалась работа настоящего художника – красота какой-то средневековой, мистической природы. И форма для кино взята именно такая именно поэтому. Ему и дали в Торонто приз ФИПРЕССИ что-то там за религиозное, экуменическое, ну, вы поняли. При этом учтите, что монастырь будет чуть-чуть вначале, и чуть-чуть в конце. Из религиозных мотивов еще и церковный витраж, который сама собрала мать Иды, еврейка, чтобы украсить окна хлева с коровами – тетя и высмеивает ее поступок: «ты такая же как она, рядом и говно, и витражи».

Но окончательно выбивают почву из-под ног даже не картины польской провинции, которую вы нигде больше не увидите – и которая похожа на нашу, российскую, провинцию – и которая снята при этом так, как если бы перед вами были пейзажи Тосканы, честное слово. Нет, окончательно выбивает почву поведение Иды. Вот она перед разрытой безымянной могилой своих родителей, черепок чей-то в ее руках. Вот неприятного вида поляк, сам шокированный разрытой могилой (он ее и разрыл, только чтобы клятые евреи отвязались от его семьи, и не стали требовать свою законную собственность) ей признается в том, что убил ее родителей. Вот она слушает джазовую пьесу Колтрейна (Колтрейн! в загаженом сельском клубе провинциальной Польши! в 60-х советских годах!), ей, кажется, нравится, музыкант, такой весь из себя стиляга. Вот она в комнате самоубийцы напивается вусмерть, водкой прямо из горла. Она везде и всюду непроницаема. Она никого не винит, не клянет, и не прощает – потому, что не судит даже. Она, эта невинная девочка, встречает все, что валится на нее (от костей до попсовых пошлых танцев в сельском клубе) как умудренный опытом старик, все повидавший на своем веку. Она только спрашивает, почему ее тоже не убили (маленькой была, на еврейку непохожа, вот ее и сбагрили местному католическому священнику). И только раз дает волю чувствам перед статуей Христа – очень дешевой и некрасивой, стоящей в грязи, в центре круга, который вышагали монахини за десятки, а то и сотни лет, когда на мгновение признает, что не может дать обет. Но финал, похожий вдобавок к вышеупомянутым авторам, еще и на сцену из какого-нибудь фильма Белы Тарра (если бы Тарр снимал гораздо короче, и гораздо красивее) – в этой сцене нет никакого спойлера, если что – в финале одетая монашкой Ида шагает за камерой, машины мимо мчат по грязной дороге. Шагает так минуты три-четыре. Неизвестно, куда. Обратно в монастырь. Прочь из Польши. Куда глаза глядят. Вот что-то ее тащит просто, и она идет, и в камеру не смотрит, пока камера на нее непонимающе глядит.

Эта идущая по грязной дороге Ида, с грузом еще толком не переваренной беды, прошлого, которой свалилось на нее неожиданно, и из-за которого она набралась опыта больше, чем переспав с мужчиной – она все также непроницаема. Ты понимаешь, что ей сейчас больно, возможно, но ведь возможно и нет? Ты понимаешь, что она простила, но ведь возможно и не простила? Ты, на самом деле, ничего не понимаешь. Одно, кажется, несомненным, и это одно только можно прочитать на ее все также непроницаемом лице – лице монахини или святой – что она повидала мир, как ей советовала мать-настоятельница, она испробовала его соблазны и грехи, и этот мир ей показался и отвратительным большей частью, и, местами, прекрасным. Но ей он все равно не понравился. Она хочет к нему – к той некрасивой, грязной статуи Христа, вокруг которого нарезают круги монашки бедного полуразрушенного монастыря. И так страстно хочет, что идет, не глядя под ноги, идет по грязи, быстро, прочь от любви, костей, еврейского прошлого, Холокоста, самоубийства, поляков-антисемитов, провинциальной Польши. И почему-то понимаешь, что это не поражение ее, а победа. Ее вера вообще, и вера в лучшее, в частности, как-то соединились в одно. Вот если бы она не вернулась, потому что: я же еврейка, что делать мне среди католиков; мне не место среди тех, кто, так или иначе, причастен к смерти моих родных; бога нет, потому что не может его быть, когда было в прошлом такое; и так далее, и так далее, и так далее – вот если бы она не вернулась, потеряла бы и веру в Бога, и веру в лучшее, и даже веру в людей. Наверное. Но не факт. Все это просто мысли у тебя в голове, когда ты видишь идущую по сельской дороге Иду. Как бы она не поступила, и что бы не сделала – знаешь, она все равно святая, и все равно права.

Ида (Ida, 2013), реж. П.Павликовский, Польша.

Вернувшись на родину, польский режиссер Павел Павликовский создал свой лучший фильм. Минималистская аскетичная драма, выполненная в черно-белых тонах, покорила критиков во всем мире, даже несмотря на то, что прошла мимо фестивалей класса «А». Органично и тонко соединив «личное» и «историческое», драму человека и народа в целом, режиссер напомнил нам о силе польского кинематографа. Мы почувствовали дыхание таких мастеров прошлого как Занусси, Полянский, Кеслевский. И правда, в наше время тотального забвения истории, такие ленты как «Ида» бередят вроде бы зажившие раны, заставляют говорить о непростых уроках и преступлениях былых дней.

Молодая девушка Анна (Агата Тшебуховская) с рождения живущая в монастыре, перед тем как принять постриг, по настоянию старших сестер отправляется в мирскую жизнь для встречи со своей единственной родственницей тетей Вандой (в гениальном исполнении Агаты Кулеша). При встрече Ванда сообщает Анне, что та на самом деле урожденная еврейка по имени Ида, и их родственников убили во время войны. После этого Ванда и Анна отправляются на поиски могил мертвых родных по советской промозглой Польше 60-х годов. Таким образом, перед зрителем предстает своеобразное «роуд-муви» о путешествии в поисках ответов на сложные вопросы, в поисках успокоения.

Павликовский здесь намеренно выбрал черно-белую стилистику киноязыка. В картине данное решение носит не столько эстетический, сколько моральный характер. Солнца в этом мире практически не видно, оно скрыто пеленой серых облаков, люди придавлены к земле, молчание Бога правит балом. А есть ли в этом мире Бог вообще? Этим вопросом в душе задаются, пожалуй, обе героини. По ходу совместного путешествия Анна (Ида) и Ванда все больше сближаются. Постепенно героини раскрывают друг другу (с разной степенью интенсивности, конечно) свои мысли и секреты. Опять же по-авторски намеренно, они предстают перед нами словно бы явными протагонистами. Тетя – бывший государственный обвинитель по политическим делам, ныне скромный провинциальный судья. Она одинокая алкоголичка и прожжённый циник. Ванда является искушённым в вопросах смерти государственным служащим. В жизни ей не дает покоя по сути одна вещь - чувство вины за трагическую смерть сестры, матери Анны (Иды). В свою очередь Анна невинное существо, стоически принявшая такую неожиданную для нее информацию и отправляющая в дорогу с тетей без каких-либо возражений. Для нее понятие геноцида практически ничего не значит. Всю жизнь она росла в католической вере, в «присутствии» Бога. Поэтому она так внешне индифферентно принимает все откровения Ванды. Смерть в мире Анны лишь закономерный итог праведной жизни, не более. И вдруг она вынуждена принять трагический факт существования «Истории» и собственной семьи в ней. По сути, Анна ребенок во всех смыслах, ей только предстоит понять определенные вещи, посмотреть на себя и окружающих со стороны. На самом же деле обе главные героини картины есть части одного целого, разделенные лишь временем и обстоятельствами.

Несмотря на скромность формы, «Ида» - это очень большое произведение. В определенной степени оно о процессе инициации, взросления, попытке самоидентификации себя внутри собственного рода. В мире Павликовского взросление не возможно без принятия и осознания исторической правды. Анна (Ида) не станет безудержно реветь, метаться и никогда не сможет пойти на самоубийство как Ванда. Но она запоминает. Впитывает как губка воздух времени. Упорно ищет могилы родни, не останавливается перед лицом молчания и пустоты. Да, ее тетя покончит собой после того как найдет и раскопает тела умерших. Ванда будет не в состоянии принять глубину преступлений своей совести. Прыжок из окна – правильный и единственный выход для нее. Сцена самоубийства при этом мастерски выполнена технически. Музыка и прыжок с глухим ударом о землю, скрытым от зрительских глаз, ничего лишнего. Анна же после «откровений крови» и смерти тети, вроде бы передумает становиться монахиней, вернется в пустую квартиру родственницы и попробует стать членом светского общества. Это ее первая попытка уже исключительно свободного выбора. А свобода рождается только тогда, когда Анна осознает причастность к чему-то большему, понимает всю тяжесть «решения» Ванды. Другой вопрос, сможет ли она стать Идой, т.е частью мирской реальности, в недавнем прошлом такой ужасающей.

После скорого выхода в свет и ночи с прелестным саксофонистом (с ним героини познакомились еще во время поисков), Анна соберет свои вещи и побредет по слякотной дороге. Пожалуй, обратно в монастырь. Возможно, Анна почувствовала бессилие, немоту перед греховностью мира. И ей, как и ее тете здесь не место. Но даже в этом случае, Анна многое узнала. О себе и своей стране, существующей вне стен монастыря. О том, что люди могут убивать друг друга в зверских обстоятельствах и не только, о том, что инстинкт самосохранения рушит все моральные догмы. Совесть невозможно очистить, можно лишь надеяться на прощение и смирение. Итоговый выбор Анны – это не спасительный луч католической веры в противостоянии со смрадом коммунизма и фашизма. Режиссёр здесь не превращает фильм в чисто религиозное высказывание. Монастырь – осознанный выбор героини как личности, уже личности. Ей так необходимо. Это не просто убежище от бурь истории. Не вдруг дарованное свыше «избавление».

В картине также отчетливо прослеживается мотив бессмысленности навязывания человеку «законов» различных институций (будь то церковь, государство, система воспитания) насаждаемых для правильного понимания сущности переломных событий и трагедий в жизни страны. Согласно режиссеру, только интимное, внутреннее осознание горя, его последствий каждым отдельно взятым человеком способно дать надежду на прощение, на новую жизнь. Ведь история польского народа есть история каждого из героев фильма.

Конечно, Павликовский не во всем до конца точен и оригинален. Иногда он слишком нарочит в заимствовании приемов и образов режиссеров прошлого. Например, молодой саксофонист, напоминает многих героев-хипстеров польского кино 60-70 годов, хмурость картинки схожа с визуальным решением ленты «Нож в воде» Полянского и «чешской новой волны», религиозные и нравственные реминисценции из фильмов Занусси тоже имеются. Иногда автор деспотически скуп во вплетении в ткань повествования эмоций, по которым рядовой зритель может точнее понять мысли Анны (Иды). Поначалу отталкивающая обыкновенного зрителя атмосфера ленты все же неминуемо затягивает его. И зритель начинает вместе с героиней искать ответы на мучительные вопросы. Павликовский не религиозный режиссер, и выбор молоденькой монахини как центрального образа скорее призван заострить многомерность происходящих в кадре событий, чем стать простой данью ненужной спекуляции. Показать все незамутненным взглядом, словно бы без груза лет и обыденных умолчаний является принципиально важным для режиссера.

Операторы картины Рышард Ленчевский и Лукаш Зал сработали на самом высоком уровне. Как будто бы без видимых усилий они визуально создали скупой мир коммунистической Польши с пустынными пейзажами, затянутым небом и людьми, ищущими свет. При этом планы не длятся слишком долго или, наоборот, не пролетают словно пули. Смонтирован материал довольно лаконично и ровно. Видно, что творческая группа картины не ставила себе целью создать сугубо авторское, мудрёное произведение. Хотелось, чтобы оно стало близко и обычному зрителю в кинотеатре. Интересно, что формат изображения приближен к квадрату, скорее всего для создания некоего чувства зажатости, сдавленности героев в пространстве ленты.

После номинации «Иды» на «Оскар» в Польше появились недоброжелатели ленты. Они утверждают, что в ней не упоминается слова «фашизм» и «оккупация», мол главная героиня могла подумать, что поляки убивали евреев по своей воле. Где такое видано. Истина же здесь в том, что Анне не важно «почему», ей важно как теперь жить с этими страшными фактами. Как теперь принять себя, людей и Бога. Как остаться живой. Для меня важность данной ленты еще и в том, что сейчас не так легко снять по-настоящему личный и тонкий фильм на тему Холокоста и исторической вины перед евреями. Эти драмы уже затерты до дыр. Не каждый будет смотреть их. Такие картины должны быть или предельно документальными и откровенными или такими хрупкими как «Ида». Ведь абсолютно необходимо заставить зрителя поверить в героев, в их беспокойство, муки и страдания. Только тогда может получиться достойное авторское произведение.

Для полного погружения и принятия ленты «Ида» вовсе не обязательно быть поляком или польским евреем, разбираться в вопросах истории Польши, необязательно чтобы в твоей семье были жертвы расовых доктрин. Это универсальная история. Ее пронзительность не оставит равнодушным ни одного зрителя, который верит в силу искусства и его способность менять жизнь к лучшему. А какое имя ты отныне будешь носить - Анна или Ида, не принципиальный вопрос. Главное, чтобы каждый знал и помнил свои вторые, настоящие имена.

- Главный европейский фильм года
- Триумфатор Европейской киноакадемии, собравший целых пять статуэток
- Один из главных претендентов на премию Американской киноакадемии «Оскар» в категории «Лучший фильм на иностранном языке»

Это говорит о том, что кино будет авторским, красивым и с не простой тематикой. И действительно, снятый в поэтичной, черно-белой палитре, фильм заставляет вглядываться в картинку и огромные глаза Агаты Тшебуховской, осозновать смысл "между строк" нарочитых ошибок композиции, следить за тонкой струйкой сюжетной линии. Он приносит прекрасное, эстетическое наслаждение любителям кино 60-х с фирменным стилем Феллини или Жан Люка Годара. Что же касается сюжета, то ему тяжело держать зрителя. Он постепенно усыпляет и не оставляет внутри никакого остатка. Оттого рекомендован прежде всего эстетам.

Христианская, аскетичная история. Христианская, аскетичная камера. Христианские, аскетичные персонажи. В этой всепрощающей истории, окрашенной в серо-белые тона (под цвет одежды самих монахинь), где камера снимает головы персонажей с пустым пространством над ними, есть немногословная, раболепная, христианская верность и покой. Сила и воля духа, здесь возобладают над человеческим разумом, а отсутствие длинных диалогов и одинаковое выражение лица Иды – становятся тем аргументом, и той главной силой, которая и может существовать в фильме. Ида – солнечный луч на хмуром небе. Ида – последний уголек, в тлеющем костре. Это кино о людях, искренне верующих в бога, и оставшихся с ним навсегда, и людях, неверующих в бога, но в итоге нашедших к нему путь и приняв его. Это кино о людях, которые остались верны себе, несмотря ни на что, и именно благодаря им, наш мир продолжает жить в нашем с вами, обыденном представлении. Это картина, о долге одного единственного человека, который сумел преодолеть себя, и справиться с ним. Это простая, обыкновенная, и вместе с тем убийственно-трагическая история, с тем самым финалом, который наверно, она и заслуживает.