Дама с собачкой
По одноименному рассказу Антона Чехова.
Тук-тук, можно?
Трудно снимать кино. Сделаешь понятным, не назовут результат «кино»; переборщишь – никто и не поймет, а ведь не для себя же в первую очередь делал. Важно оставаться в золотой серединке. А снимать кино по книге, сложно вдвойне. Нужно быть внимательным, чтобы увидеть заполненное междустрочие. Нужно быть сообразительным, чтобы правильно расценить расставленные автором акценты. Нужно быть находчивым, чтобы преобразить книгу в зримые образы. Сделать это правильно, сделать это интересно, сделать это, не потеряв «духа автора», максимально НЕ используя «штампы», доделав и не перегнув. Задача не из легких. И много примеров есть, когда с задачами не справляются. И фильм превращается в обычную иллюстрацию, в лубок, теряя ту щепотку пряностей, заложенную в книге
Иосиф Хейфиц «Дама с собачкой», по одноименному рассказу Антона Павловича Чехова.
Обычной своей походкой, не спрашивая разрешения, для внезапности слишком уж не тихо, он вошел к нам, сел за столик, махнул рукой официанту, раскрыл газету на любимой странице и
Говорили…
Ожидая начала фильма, гадаешь, как же решит эту задачу режиссер? Первый кадр – море, «молчание моря». Кажется, чеховское динамичное, начало в движении, уже запущенное действо в глаголе «говорили», и начало Хейфица – безмолвие, противоположности? Шум моря мог бы послужить эпиграфом к этому рассказу, не описания словами, а просто шум. Ведь у моря как и в рассказе, так и в фильме своя задача – быть как раз этим эпиграфом и послесловием, послезвучанием, каждой сцены. Его задача – настраивать на волны чувств предстоящего сюжета. Молчаливое украшение, таящее в себе секрет предстоящего, происходящего, прошедшего.
В воде бьется о камни выброшенная бутылка, пустая. Вот так судьба, быть пустой, и не мочь себя наполнить жидкостью находясь при этом в воде. Ненужная. И срок пользования почти истек. Одна сильная волна – и бутылка разобьется вдребезги о камни.
Жажда безумная мучает. И нужно испить. И воды вокруг много. И набираешь ее в рот. А она соленая. Не та. Выплевываешь.
Гуров, «среди женщин чувствовавший себя легко, свободно», будучи женат на женщине, которую боится, изменяющий ей… В общем, человек, не познавший любви, жаждущий, пробующий, но не ту. Выплевывает.
Анна Сергеевна, тиха и скромна, замужем, но так же находится в поисках воды, которой и она сможет утолить свою жажду.
Скажете, я просто прочитала Чехова? Да нет же, мне пустая бутылка с моря рассказала.
Пройдемся от берега фильма чуть дальше, вглубь. В кафе, где люди пытаются спастись от жары. Сонные, медленные, разморенные. Гуров. Нельзя сказать, что эти жеманные движения, жесты, с которыми появляется он в этом кафе рисует его, как положительного героя. Все в нем переслащено, кажется чересчур наигранным. То, как он держит кружку, разговаривает с обывателями, держит спину, обращается с официантом. Но и отрицательным героем он так же не предстает. «Есть в нем что-то» несчастное. Скажем, даже этот полосатый галстук. Может быть, в задумках Хейфица этот галстук ничего и не значит, но как мне кажется, это первый знак какой-то внутренней борьбы Гурова. Не белое, не черное. Неопределенность. Метания от одного к другому, от одной к другой. На грани чего-то, невозможности выбора, в беге и стоянии на месте.
Дама с собачкой, о которой Гурову успел рассказать один из томившихся посетителей, появляется в лае собаки, и только потом в образе «молодой дамы, невысокого роста блондинки в берете» в сопровождении белого шпица. Эта белая собачонка – интересный персонаж, он вроде души Анны Сергеевны, внутренний мирок, может быть.
Бесподобная сцена знакомства. Сохранен язык жестов, который играет у Чехова одну из главных ролей. Монтаж кадров сделан так, будто бы там в кафе, сначала идет разговор обручальных колец на руках обоих, а потом уже разговор глаз и тела. Эти кольца, как «но» во всей этой истории. Далее мы увидим, что значительные сцены построены так, что в свете всех событий кольцо-то поблескивает. А сейчас перед нами разыгрывается закодированный разговор. Слова одни, а смысл другой. «Он не кусается». Как скромное согласие. Откровенный разговор. Гуров предлагает собаке кость – для собаки обладатель кости – несомненный лидер, вожак; и если присоединить сюда то, что этот белый шпиц – некое олицетворение духа Анны Сергеевны, Гуров фактически завладел ею.
Еще один интересный персонаж этого кафе – женщина, многозначительно окинувшая взором сцену Гурова с А.С.. Образ этот яркий, наружность ее и поведение наталкивает на мысль, что она - «уличная девица». То, с каким разочарованием, досадой, она смотрит в сторону Гурова, войдя в кафе, дает нам понять, что они уже «знакомы». И это - весьма качественный перевод на язык кино чеховского замечания о том, что Гуров давно изменяет своей жене, о чем я уже упоминала. Она еще не раз появится. И она для нас, как звоночек о жизни «Димитрия».
Кадры с обручальными кольцами, и с этой особой, ассоциируются у меня со спектаклем по Диккенсу «Оливер Твист». Дело в том, что там весь спектакль идет на фоне виселицы. Артисты по-разному ее обыигрывают, используют в сценах разного характера. Спектакль в целом может показаться довольно юмористическим, и правда, есть сцены над которыми можно посмеяться всем, а не только тем, кто вообще ничего не понимает и может смеяться даже над трагической сценой убийства Нэнси… Но при просмотре у меня смех всегда сходил на нет, когда я натыкалась глазами на эту виселицу. Она постоянно находилась на сцене, не сдвигалась, не накрывалась. Постоянно. Как приговор. Как топор над головой. Рок. Что-то совершенно неизбежное. И как я это воспоминание отношу к кадрам из фильма Хейфица – кольца – это напоминание о том, что они оба находятся в зависимости от других людей. Они оба этими кольцами отданы другим. И эти кольца – это трагизм их отношений. Кто-то все равно пострадает. От этого не убежать. Как и не убежать о того, что личная жизнь Гурова, не семейная, она не то чтобы грязная, она неспособная на высокие чувства. Это просто средство утолить жажду на короткий срок. И появляющаяся временами «знакомая» Дмитрия Дмитриевича, кажется, пророчит такой же конец и у этой истории с Анной Сергеевной.
Пробежимся по кадрам, и остановимся на месте прощания Гурова с А.С.. То, о чем говорить бутылка вначеле и то, что мы видим по этой сцене наконец сходится. В вопросе о почте чувствуется явное нежелание ее получить. А когда на ее вопрос отвечают утвердительно, добавляя, «из Саратова», что следовательно означает – от мужа, ее внутренне состояние передается резким дребезжанием телефона. И пластика, когда она поднимается по полувинтовой лестнице… Это схоже с тем, как Берта в нашем спектакле поднимается с фатой по ступенькам. Обреченно. А в опустившейся руке – нераспечатанное письмо из Саратова.
Море, как я уже сказала, играет свою роль. Оно бушует. Развивается событие, которое по всем статьям не обещает ничего с хорошим концом. Со всеми предзнаменованями, упоменаниями, препятствиями, обстоятельствами. Оно бьется о камни. Скорее передавая терзания Анны Сергеевны. Гуров, кажется, более спокоен. Но сама ситуация набирает скорости, выбрасавая героев на берег, где Анна в полном одиночестве кого-то ждет. А мимо пары, а мимо люди, которым есть к кому идти, они целуются, они обнимаются, им есть кому отдаться, с кем разделить, а она стоит одна, вдыхая запах цветов, только ее белая «совесть» высунув язык сидит у ее ног.
Только море не утихает и, забирая Анну с пристани оно вталкивает ее в узкую улочку, среди, каких-то коробок? Как будто бы специально там оставленных, укрывающие от глаз посторонних. Узко. Душно. Тесно. Жарко.
- Не поехать ли нам куда-нибудь?
- Прохладно.
И поцелуй. На одном порыве. На эмоциях. И оглядки, не увидел ли их кто-то.
Но все это до сих пор в стиле Гурова. Это его приключение. Он женат, она замужем – препятствия, с ними еще азартнее становится игра. Но это – всего лишь игра. И, может быть, если бы не тот кадр, в самом начале, когда с плеча в кафе падает рука Дамы с собачкой и не этот фокус на кольцо, и не было бы всей этой истории. Как он сам говорит «есть в ней что-то жалкое», она слабая, томная женщина, скучающая, как сама в этом призналась, завладеть ее вниманием было легко, но факт того, что она замужем мог поменять все, и игра стала интереснее. Но это – игра.
Для него.
Для нее?
Только ноги и белый шпиц. И его частое дыхание. В спешке открывают дверь, оглядываются как воры. Воры счастья. Воры нескольких лет жизни. Воры времени. Воры ли.
Темный экран. Из этой темноты выплывает свеча. И ее заплаканное лицо. Для нее – это поиск, погоня за теми чувствами, которые она потеряла выйди замуж не за того. Это вторая попытка приобрести счастье. Она трепещет и свеча от ее дыхания колеблется. А он ест холодный арбуз и косточки с мертвенным стуком падают на блюдце. А обнимая ее, когда она ищет в нем тепла, он лишь смотрится в зеркало и расчесывает волосы.
Но несмотря на это, он снимает шляпу перед морем, перед садящимся солнцем. И сквозь взбитые сероватые тучи пробивается луч. И это - рядом с Анной Сергеевной. И значит, что-то меняется. В нем, в первую очередь.
Вместе они едут кататься на пароходе, параход рассекает черные воды, отбрасывая в стороны белые гребешки волн. Бренчит музыка. «Уличная девица» рисует молодого человека, говоря, что шляпа ему не идет, на что он с легкостью выбрасывает ее за борт. Готов на все. Опошленность и открытость чувств – фон для скрывающихся искренних, пока с одной стороны, чувств Гурова и Анны. Вызывает ассоциацию со стихотворением Блока «В ресторане». Схематически ситуация в ресторане такая же - любовь, для одного внутри все рвется с такой же силой, как волны бьются о скалы, а «монисто бренчало, цыгнка плясала и визжала заре о любви». Белое – черное. Визжащая о любви цыганка и поющие о любви объятия.
Она уезжает. Коляска-повозка выполняюшая в данном случае музыку дребезжит, закладывая уши, заглушая голос Анны Сергевны. «Это пройдет… Это должно пройти». Она спокойна, она улыбается, и только белый шпиц надрывается на крыше повозки, выдавая ее. Рвется.
А он? Для него, по его убеждениям, привычке, это было хорошее приключение, но пора дома, и найдя ее белые перчатки на перроне, от оставляет их и уходит.
Кажется, так и должно было закончится. Курортный роман. Мимолетное увлечение заканчивается возвращением домой. Но там, на море, в божественном спокойствии, в шуме моря, что-то изменилось.
Самое главное – что-то перевернулось в Гурове, что-то заставило теперь и его скучать в обыденности дней. И куда бы он не пошел, везде его слух ловит воспоминания о «мимолетном увлечении».
Однако, самое неоригинальное в этом фильме было – показать воспоминание в свечке, просто скадрировать сцену которая уже была с новой сценой. Считаю, что ничего бы не было утеряно, если бы этого кадра не было вообще, кульминация воспоминаний, которая заставила Гурова найти А.С. была дальше. Но все же, что хорошо в этой сцене с музыкальной точки зрения, он играет на пианино, а когда течет воспоминание - звучат скрипки. Звучание пианино само по себе ассоциируется с чем-то земным, тяжелым, городским, а скрипки, они намного легче и протяжнее. Пианино звучало по всем нотам души. А скрипка играла будто бы по одной, но так протяжно и сильно, что до боли.
«Ты играл с большим чувством.»
То, что Дмитрий Дмитриевич увидит белого шпица в толпе было ожидаемо, но все равно, момент был сильным по причине того, что все-таки я решила, что эта белая собачонка – душа Анны Сергеевны, увидеть как бы ее тень в толпе, было намного глубже, чем увидеть ее в свечи.
А дальше сцены пошли по игре его внутренних нот. Разговор с Алексеем Семеновичем в ресторане – А.С. – Анна Сергеевна. Каждая фраза, сказанная собеседником, была сказана мыслями-чувствами Гурова: пьешь, и никакой веселости, что же такое?!; ялтинский загар слез; взять хотя бы лакеев; штука одна в голове сидит, секрет; жену свою ненавижу; ну а у тебя тайна есть?
Есть. И она сводит его с ума. Теперь он понимает. И он ищет то тепло. Он обнимает печку у себя дома, как тогда Анна обнимала его, а он причесывался, вместо того, чтобы отдать ей искомое тепло. И не хватает. И он уезжает. Чтобы найти ее. Чтобы вернуть.
И все это похоже на помутнение его сознания, на легкое опьянение, в этих бесконечных ожиданиях на холоде около ее дома. В походе в театр, не спуская глаз с нее. И все это не зря. Голуби купаются в луже оттаевшего снега. Душа купается в луже расстаявшего сердца.
Все поменялось. Теперь это – обоюдная зависимость. Это искренность чувств. И кровать игравшая раньше роль его «преступлений», теперь разобранную уносят по улице. И он пьет чай. Горячий, согревающий. Наконец и он почувствовал, и смог обнять ее, отдавая внутреннее тепло. А на улице музыкант играет на духовом инструменте. Это не скрипка и не панино, это новая ступень. Это то, что на душе.
Окно горит в темном колодце, разливая свет на близ лежащие темные стены…
Я не увидела к чему бы можно было придраться, так сказать. Лично для меня, настроение чеховского рассказа осталось в этом фильме, добавились впечатления автора, но в целом – это почти то, что может прочитать внимательный.
А бутылку из воды вытащили. И на море приятный штиль. И солнце уже село. Где-то наигрывает флейта
