Выставка

Зинаида Серебрякова

Три войны, революция, смерть мужа, разлука с детьми — это не в счет, это как фон; в истории известной русской художницы Серебряковой, таким образом, находим два существеннейших события. Во-первых, неожиданная, сразу, покупка Третьяковской галереей первой же картины, автопортрета «За туалетом», с первой же выставки, по настоянию самого Серова. Второе — персональная выставка в 1966-м, незадолго до смерти, когда известная русская художница напомнила о себе на родине. Событие номер один сделало ее в момент звездой — по сути, домохозяйку, развлекающуюся в имении Нескучное в частые отлучки мужа-путейца; второе подтвердило ее статус — а то до тех пор с ней было как-то не очень понятно, что делать: да, известная, но все же эмигрантка, отказалась от советского гражданства… Предпочтительнее было вообще про такую забыть, к тому и шло, но она вовремя вернулась и напомнила; скончалась в следующем году, могила на Сен-Женевьев-де-Буа. Два успеха, самый первый и самый последний, — на этом зиждется вся нынешняя серебряковская слава, и все.

Недополучила? Трудно сказать. Проще сказать, что недополучила — ну разумеется: война, революция, холод-голод, эмиграция — не из-за идеологических контр с советской властью, а чтобы подзаработать; рассчитывала вернуться, потому и оставила четверых детей здесь, двоих младшеньких потом удалось забрать во Францию через Красный Крест, — разумеется, неприятностей была полная тарелка. Разумеется, признания недополучила. А с другой стороны, что признавать-то? Конечно, замечательная, милейшая художница Зинаида Евгеньевна, но результаты в целом надо признать скромными. Понятно, что в Гражданскую войну, да и после, было не до того, чтобы отдаваться искусству, если пять ртов (с мамой, шестой — свой) надо как-то кормить, — и все же: чем знаменита Серебрякова? Один безусловный шедевр — камерный автопортрет, тот самый, — и пяток-другой попыток в более крупном жанре; остальное — этюды и эскизы, из которых можно только представлять, на что была способна художница, если бы… Сослагательное наклонение портит всякое намерение сказать об искусстве Серебряковой что-нибудь определенно: да, если бы не война и не революция, Серебрякова бы оказалась, возможно, лучшим неоклассицистом у нас; ее вариант неоклассики, по-женски, как-то по-семейному более мягкий, без декадентского надрыва и недоброй иронии Яковлева и Шухаева или Григорьева, — он сделал бы ей популярность и массу заказов в послевоенной Европе, когда неоклассика была на топе, а особенно если мы говорим о таком, близком к ар-деко, серебряковском варианте. Стоит бегло сравнить Тамару де Лемпику и нашу Серебрякову, чтобы признать все преимущества последней… Но — не срослось, и в Европу Серебрякова попала с претензиями обычного гастарбайтера: добыть деньжат на прокорм семьи, о большем стоит ли мечтать. Можно воображать, как заиграл бы монументальный стиль Серебряковой, когда бы дело дошло до действительно монументальных вещей — эскизы декоративной росписи потолков Казанского вокзала в Москве наводят на сравнения с микеланджеловскими сивиллами, и это, возможно, совсем не было бы преувеличением, такое сравнение, если бы… Но она так и осталась очень милой, обаятельнейшей художницей — в свете ее знаменитого автопортрета перед зеркалом видится и все последующее, может, и не такое искреннее и свежее творчество, — действительно, она будто всю жизнь вот так и смотрелась в зеркало, не замечая, может, каких-то очевидных вещей (неоклассика, стиль рефлексирующий, подразумевает все-таки осмысленность; последняя серебряковская проба большой картины в России — это «Беление холста», 1917, с крестьянками, словно олимпийские богини; в это же время другой неоклассик, Борис Григорьев, делает «Расею» — цикл горько-презрительных наблюдений за тем же людом; и отнюдь не олимпийцы спалили Нескучное в тот же год). Будто это самолюбование потом и наделяло любую ее модель чертами, сходными с ее собственными, — ладно, когда речь идет о сестре, позировавшей для «Купальщицы», или о детях, тут объяснимое сходство; но откуда эти круглые, как вишни, глаза, этот длинноватый пикантный носик, этот овал лица у всех прочих — у балерин Мариинки, крестьянок Нескучного, марокканских одалисок? Все как от одной мамы, крепкие и фигуристые, монументально-скуластые… Титана из Серебряковой не вышло, свою Сикстинскую капеллу ей расписать не удалось. В работоспособности ей не откажешь («дети у нас рождаются с карандашом в руке», похвастался однажды ее дядя Александр Бенуа), но результат большей частью — работа с натуры, рисунок модели или портрет, и только. Портрет — на заказ. Натурщицы — в свободное от портретов время.

«Завидую тебе, что ты так просто, так гибко, так широко и законченно умеешь передать тело», — писал ей брат-художник, когда они работали над эскизами для Казанского вокзала. Nudes Серебряковой могут составить отдельный сюжет — да вот и составили (в Корпусе Бенуа, что символично, который носит имя другого ее дяди), только она вряд ли особенно размышляла над этой темой. Было несколько вариантов «Бани» в начале 1910-х, но после этого сюжет с обнаженкой, кажется, не составлял ее специального интереса — просто хорошо получалось и, наверное, неплохо продавалось. Еще бы! Они необычайно чувственны, серебряковские одалиски; покупателя, выложившего полтора года назад полтора миллиона на Christie’s за «Спящую обнаженную», можно понять. Эмигрантской обнаженки на выставке, которая называется «Обнаженные», будет недоставать. Тут замечательно, что единственные эмигрантские вещи, вокруг которых выставка и затеяна, — выкупленные московской галереей «Триумф» панно, сделанные в 1930-х для виллы одного бельгийского барона, спонсировавшего время от времени русскую художницу, — эти вещи скорее отвлекут от темы nudes, провоцируя еще раз повоображать, что могло бы получиться из несостоявшейся титанши. А впрочем, формы настолько убедительные, что к иным, менее интеллектуальным, но более волнительным переживаниям несложно быстро вернуться.