Спектакль

Преступление и наказание

Студенты выпускного курса Вениамина Фильштинского играют не роман с ветвистым сюжетом: сценического времени у них два часа, сценического пространства еще меньше — хватает лишь на крупный план Раскольникова, чернявого парнишки с путанными мыслями. Особенно замечательно, что ровно по этой же черной комнатке — в Музее Достоевского она функционирует как театральное пространство — два года назад бродили малолетние зэки колпинской колонии, натуральные: был у музея такой гуманитарный проект, сегодняшние каторжники представляли «Записки из мертвого дома» — полтора десятка невыдуманных Раскольниковых, порешивших кто старушек, кто бомжей, кто собственных родственников. Раскольников Руслана Барабанова от них ничем не отличается — это вам не Раскольников советского кинематографа Георгий Тараторкин, канонизированный за мученичество. Это герой эпохи, когда набивший в школе оскомину вопрос, «тварь я дрожащая или право имею», смешон. Раскольникову из спектакля Фильштинского просто с компанией не повезло. Матушка с сестрой — в провинции. С друзьями полная лажа: один только и есть что всем довольный, упитанный, похожий на Винни-Пуха студент Разумихин. Подвернись ему пара-тройка интересных приятелей, и Порфирий Петрович, аккуратненький ботаник с пухлыми щечками, остался бы с носом и своей дурацкой скакалочкой, дело пришлось бы закрыть за отсутствием улик. В том и соль, что Раскольников — один. А ему вместо козырных приятелей подсовывают по очереди какого-то алкаша по фамилии Мармеладов, который дает уроки покаяния; затем его вдову — чахоточную безумицу с колтуном в волосах, которая сыграна так, как играют у Додина, на уровне психопатологии; а то сердобольную проститутку Сонечку, которая десять минут кряду читает Евангелие — наизусть. Такой прессинг кто выдержит?! Руслан Барабанов очень точно играет не раскаяние, а смирение: ваша, мол, взяла, берите. Страданию в пол кланяется и на каторгу идет с комментарием: «Потому что слаб оказался». Студенты тут затягивают молитву — без которой, впрочем, вполне можно было обойтись. Потому что бог ни при чем.