Спектакль

Двадцать два поцелуя, четыре обморока и одна мигрень

ДВАДЦАТЬ ДВА ПОЦЕЛУЯ, ЧЕТЫРЕ ОБМОРОКА И ОДНА ОПЛЕУХА

Прежде всего, «Двадцать два поцелуя, четыре обморока и одна мигрень» - это все, что угодно - легкомысленная самодеятельность, горе-импровизация, разношерстное действо, но никак не спектакль.
Действо состоит из двух частей, двух известнейших мини-пьес Чехова: первая - «Предложение», вторая «Медведь».
Мои поздравления исполнителям первой части: они уникальны! Так загадить Антона Павловича не каждый сможет. «Актер» Багров, видимо, привыкший играть на детских утренниках, изображает чеховского Ломова так, словно это кикимора или лихо из сказки для самых маленьких. Сплошное кривляние, ажитация, писк в голосе, придурь в глазах. Багрову в голову не приходит, что перед ним взрослые люди, что «Предложение» - это не «Баба-Яга против», что для того чтобы играть смехотворную глупость (а Ломов, безусловно, глуп и смехотворен), совсем не обязательно самому быть дураком и клоуном. Когда на сцене Багров, зритель в первую (и последнюю) очередь видит перед собой идиота-исполнителя, а не полоумного героя. Применительно к упоминаемому «служителю муз» следует перефразировать фразу одного из авторов «Театрального Петербурга»: «Он из тех комиков, которые бесят пошлым кривлянием, а не восхищают великим даром». Способны «взбесить» публику и два других персонажа первой части несуразного действа. Чубуков-Дубанов предсказуем, банален, статичен. Воодушевить зрителя, заразить своей игрой, играть ярко, самозабвенно, как это делал Лебедев, в блистательной телепостановке Товстоногова, Дубанов абсолютно не способен. Это актер – пустота, «говорящее тело». Дубанов озвучивает чеховского помещика, обозначает его присутствие на сцене и не более того. Подобного уровня достигают ученики старших классов в школьных постановках. А уж если вспомнить, что вытворял этот, с позволения сказать, актер в «Чокнутых королевах», то уж лучше сразу и навсегда забыть. Но Анатолий Дубанов – заведующий режиссерским управлением в БалтДоме. И данное обстоятельство во многом объясняет его частое появление перед зрителем. А чем объяснить присутствие в означенном «спектакле» Волгиной, которая старше своей героини лет на двадцать (равно как в «Сирано де Бержераке»)? Небывалой моложавостью? Сверхталантом? Своей исключительностью? Или все же своей, аккуратно скажем, дружбой с главным режиссером? Разве Волгина – это Акимова, умеющая в 50 лет правдоподобно, естественно передать образ девочки-подростка («Братья и сестры», МДТ)? Это Фрейндлих, достоверно игравшая в 60 молодую проститутку-наркоманку («Этот пылкий влюбленный», БДТ)? Или эта не совсем бездарная, но далеко не юная прима Балтийского Дома велика как Леонов, игравший в преклонном возрасте Иванова, в одноименной пьесе все того же Чехова, или Калягин, еще совсем недавно натягивавший на свое почтенное брюхо доспехи тощего Дон Кихота? Чем оправдано появление Волгиной в роли Натальи Степановны? Не знаю чем, но, во всяком случае, не тем, чем продиктовано участие во второй части Романа Громадского.
Громадскому под 70. Григорию Степановичу Смирнову, которого он играет, разумеется, на порядок меньше. Но в данном случае возраст исполнителя совсем не мешает зрителю адекватно воспринимать происходящее на сцене. Почему? Да потому, что Роман Борисович если артист и не Великий, то очень Большой. Ему дано, при наличии качественной драматургии, преодолевать любые преграды, в том числе возрастные. Рядом с ним преображаются и Попова (играющая свою однофамилицу и тоже не ровесницу) и Яковлев (слуга). Яковлев вместе с Громадским доводят публику до исступления. Они безудержны, эксцентричны и привлекательны. Несмотря на то, что их герои не привлекательны ни внешне, ни внутренне. Они высмеивают своих персонажей, а не насмехаются над ними. И в этом глубинная разница между Актерами второй части и исполнителями первой.
И все же, вопреки таланту мастеров, даже «Медведь» режиссера Тыкке не достигает уровня спектакля, а остается в рамках «эстрадной миниатюры». Слишком уж большую волю получили актеры от постановщика. Все до единого, включая народного артиста Громадского, «В двадцати двух поцелуях…», расхлябаны, несерьезны, увлечены импровизацией, переходящей в отсебятину, от чего высокохудожественная классическая чеховская литература превращается в повседневную, адаптированную для сегодняшнего зрителя скабрезность. Но таков ли он, современный зритель, каковым его представляют в Балтийском доме? Ответом на этот вопрос послужили аплодисменты, коих в адрес Дубанова-Волгиной-Багрова не было. Зритель просто слегка постучал ладонью об ладонь. И отдал дань народным. Если бы не Громадский и Яковлев, к двадцати двум поцелуям, четырем обморокам и одной мигрени прибавился бы еще и один – большой, но абсолютно пустой зал, т. е. смачная и совершенно заслуженная театральная оплеуха.