
Сев в середине сороковых за убийство, которого не совершал, мелкий софийский гопник Лев Железнов по кличке Моль (Бахаров) десять лет совершенствовался духовно и физически: читал Вольтера, долбил по груше, стал чемпионом тюрьмы по отжиманиям и к концу срока усовершенствовался до полного сходства с памятником Маяковскому. Выпущенный за примерное поведение уже при советской власти, он планирует съездить на кладбище и сбежать в Латинскую Америку, но у ворот тюрьмы его встречает прошлое в мундире капитана госбезопасности, и планы приходится поменять. Следующие 12 часов Моль будет с боем вырываться из пыточного застенка (по каким-то соображениям устроенного в подвале женской бани), мерить черную софийскую брусчатку двухметровыми шагами, таранить лбом мавзолей Георгия Димитрова, умирать от медленного яда и искать на последнем издыхании свою первую и последнюю любовь (Илиева), пока развешанные по городу репродукторы и радиоточки в распивочных оптимистическим баритоном отсчитывают время, оставшееся ему до смерти.
Как и его татуированный бритый персонаж, чей культурный опыт исчерпывается вызубренным в камере «Кандидом» и словарем иностранных слов (которым с приходом социализма заменили тюремную Библию), дебютирующий в кино театральный режиссер Гырдев, на сцене ставивший Вайса и МакДонаха, тоже выглядит варваром, выпрыгнувшим на свежий воздух из каменного мешка три на четыре. Нуаровский стандарт (плюс конкретный сюжет классического «Мертв по прибытии» Рудольфа Мате, где за полвека до «Адреналина» и прочих были показаны приключения мертвеца в поисках причин собственной смерти) и ядреная соцартовская эстетика в его фильме не скомбинированы, не скрещены, а с размаху стукнуты друг о друга — тупо, зло и с такой силой, что с экрана полтора часа сыплются искры. Болгарское «дзифт» — «гудрон», жвачка крутых парней, которую герой на бегу перемалывает зубами (есть, впрочем, другие варианты перевода, в начале отдельным титром идет справка о широком спектре значений данного слова), — фонетически и на уровне вкусовых рецепторов идеально передает суть затеи; это не стилизация и не игра в чужое старое кино, а советский выварок идеи «черного» фильма — бесформенный, странно пахнущий адский сгусток, несъедобный, но упоительно вязнущий на зубах, даря радость, которую немного трудно объяснить тем, кто в детстве не имел привычки тащить в рот всякую дрянь.
Как и «Гонгофер» Бахыта Килибаева, на который «Дзифт» похож до такой степени, что местами кажется, они сняты одним человеком, гырдевский фильм грубоват — и по форме, и в выражениях: о говне тут говорят больше и увлеченней, чем о любви, а голый зад героя появляется в кадре чаще, чем птичий профиль болгарской топ-модели Илиевой, изображающей фам-фаталь (и для непонятливых в финале выходящей в наряде Риты Хейуорт с болгарским подстрочником хейуортовской же песни из «Гилды»). Но грубость почерка и некоторое варварство манеры хорошо рифмуются и с наивностью героя (который ласково зовет невесту Богомолом, но до последнего момента не предполагает, что та в какой-то момент действительно откусит ему голову), и с лежащей в сердце каждого второго нуара женоненавистнической максимой — что красавица, если не дура, всегда обманет и предаст, а мужчина, даже самый тертый, круто сваренный и в плаще, все равно поведется на обман, как ребенок.
С татуировкой «Человек — это звучит гордо» на спине и куском гудрона во рту лысый, как шар для боулинга, заключённый по прозвищу Мотылёк (Захари Бахаров), севший по ложному обвинению в убийстве в 1944 году, спустя 15 лет вышел на свободу. Коммунистическая София (а дело было в Болгарии) встретила его ударом промеж глаз. Да и пробыть на воле Мотыльку в общем-то удалось недолго. Старый подельник и вор, а ныне комиссар (Владимир Пенев), засадил его в подвал женской бани и стал пытать, чтобы узнать куда Мотылёк дел бриллиант, который они в своё время пытались выкрасть у одного бывшего русского белогвардейца. Мотылёк молчал, поэтому был отравлен. Однако ему всё-таки удалось сбежать. И теперь ведомый одной, ему только известной целью, он стремится на встречу с прежней любовью по имени Ада (Таня Илиева, модель) — певичкой, которая в этой истории выполняет функцию барбаро-стэнвикской femme fatale.
Отчасти пародия на жанр «нуар», отчасти его изощрённо точная реконструкция, драма «Дзифт» (переведённая на русский язык как «Гудрон») сделана по книжке болгарского политолога Владислав Тодорова, и при всей своей атмосфере «чёрного» фильма (а снята она на чёрно-белую плёнку, причём трёх видов) напоминает скорее не «Двойную страховку» Билли Уайлдера, а цветной «Мёртв по прибытии» с также отравленным Дэнисом Куэйдом (который тоже, надо заметить, сам себе нуар).
Отметить тонкость исполнения и качество постановки «Гудрона» не сможет, наверное, только слепой, поэтому сия лента, показанная в основной конкурсной программе на прошлом Московском Международном кинофестивале получила «Серебряного Георгия» за лучшую режиссуру. А такой успех для театрального режиссёра Явора Гырдева тем хорош, что «Гудрон» для него дебют в кино. Примерно такой же, как для выдающегося ирландского драматурга Мартина МакДонаха гангстерский трип «Залечь на дно в Брюгге». Гырдев, меж тем, о том же МакДонахе знает не по наслышке. В 2004 году на «Сезон Станиславского» в Москву он привозил его «Человека-подушку» — спектакль удивительной формы: зрители сидели по периметру стеклянного куба, с внешней стороны прозрачного, а с внутренней, где играли актёры, — зеркального. Короче, и МакДонах, и Гырдев — все современные и талантливые театралы так или иначе повязаны. А поскольку им, судя по всему, тесно в жанре одного вида искусства, они пытаются освоить другой — причём с немалым успехом.
И хотя словосочетание «болгарский нуар» (или точнее нео-нуар) у знатоков классических американских «чёрных» фильмов может вызвать справедливое недоумение, уверяю, «Гудрон» сделан элементарно остроумней даже большинства такого рода канонических произведений. По своему постмодернистскому задору «Дзифт», конечно, сравним с недавним «Кирпичом» Райана Джонсона. Однако, если картина Джонсона — это тинейджерская игра в классику, то «Гудрон» — это сама классика, только переведённая на современный язык. Находки наподобе метафоры «роковая женщина — это самка богомола» (перефраз, кстати, пелевинского рассказа «Зал поющих кариатид») и татуировок главного героя — порой неприличных, но на редкость, опять же, остроумных, — надолго врезаются в память. А вид ночной Софии с её сюрреалистическим антуражем и мавзолеем вождя Болгарии Георгия Димитрова, по сути своей и есть гудрон, в части которого спрятана одна важная блестящая штука, принёсшая всем только горе и никому хотя бы иллюзии счастья.