Выставка

Андрей Кузькин

В один далеко не прекрасный, холодный и сырой московский мартовский вечер Кузькин упаковал в стальные ящики содержимое собственной мастерской — графику, объекты, фотографии, картины и прочее; заваренные стальные гробы громоздились все выше и выше посреди галереи — тот еще минимализм, — пока Кузькин, сидя на стуле, вслух читал перед собравшимися список запаковываемых вещей, а девушка-парикмахер брила Кузькину голову; в последний ящик полетели волосы, паспорт и удостоверение Союза художников, после чего Кузькин прилюдно омылся в цинковом корыте и начал новую жизнь. Куда от старой досталась ну разве что вот эта наклонность Кузькина к перформансам нагишом да брить волосы когда ни попадя — обнаженность как открытость, символи­ческое выражение искренности художнических намерений плюс столько же демонстративный отказ от всего, что наросло в буквальном и переносном смыс­ле. Все, что материального осталось от Кузькина прежнего, суть то, что просто в тот момент не попало ему под руку. Было, например, где-нибудь на выставке — благодаря чему и избежало погребения заживо. И теперь может быть показа­но в Anna Nova: довольно случайный по вышеизложенным причинам набор вещей, где кроме фирменной кузькинской графики и ассамбляжей — представляющих род визуальной концептуалистской поэзии с глубокомысленными сентенциями типа «люди — это горсть мелочи, брошенной на землю» и вопрошаниями «интересно, стало бы мне лучше, если бы я оказался в мире правильных вещей?» — еще крутят записи некоторых кузькинских перформансов; но вышеописанного «Все впереди!» как раз нет. Предполагается, через сколько-то лет, когда пройдет вторая половина жизни — Кузькину сейчас едва за 30, — те ящики можно будет раскрыть, дабы дать цену прошлому с позиций отдаленного, а значит справедливого и объективного будущего; сейчас Кузькину раздают всяческие авансы как самому многообещающему молодому художнику страны — приятно, конечно, но Кузькин чувствует себя связанным по рукам и ногам этими обещаниями; и хорошо бы начать, свой путь земной пройдя до половины, с чис­того листа. Забацать какого-то нового, невиданного Кузькина. Без экзистенциальных метаний а-ля «в чем смысл смысла?» — по-юношески очень понятных, но как-то уже не очень подходящих ему по возрасту. Без постоянных сравнений с отцом, рано скончавшимся графиком Александром Кузькиным, подвизавшим­ся как раз в том особом жанре рисунка-коана, рисунка-притчи или рисунка-­стиха, что и его сын; единственно, у Кузькина-отца это была все-таки игра — концептуальная, да, про диалог «искусство — зритель», но и просто — игра, род забавы, легко и «понарошку», тогда как Кузькин-сын в похожих декорациях начинает требовать «полной гибели всерьез», совсем другой пафос; отец умер, будучи как раз примерно в том возрасте, в котором сын теперь, — так что, получается, повторять скоро будет и не за кем. И, значит, должно будет прекратиться это вновь и вновь повторяющееся явление призрака сыну — откуда пьеса как по накатанному летит известным путем к известному финалу.