Выставка

Памяти Арсения и Андрея Тарковских. Идущему за мной

Мечтатели и юродивые в мире Тарковских, А. Сивицкая, Москва
10 июля 2013 г. в музее-усадьбе Голицыных в Малых Вяземах открылась выставка «Идущий за мной», посвященная творчеству отца и сына Арсения и Андрея Тарковских, которая продлится до 20 октября.

Среди многих тем выставки, организованной при поддержке Государственного Литературного музея, Музея кинематографии им. Сергея Эйзенштейна, а также друзей семьи и коллег есть тема, которую можно назвать Дом с «большой» буквы. На втором этаже выставочного флигеля музея-усадьбы почти на полгода собраны воедино вещи из личной и профессиональной коллекций отца и сына Тарковских. Их не хочется называть экспонатами, так как они, как в комнатах одного дома, создают облик и образ разных периодов творчества Арсения и Андрея. Стихи отца просто, между прочим, лежат на отдельных листках среди кинематографических аксессуаров сына. Одной из ценностей является портрет Марины Тарковской, созданный Евгенией Лурье, первой женой Бориса Пастернака. Несмотря на огромную, яркую судьбу двух творцов, в выставке нет ничего грандиозного, как будто посетители просто пришли в гости к этим людям, погрузившись в разновременной профессиональный и житейский быт обитателей Дома:
… Мебель трескается по ночам.
Где-то каплет из водопровода.
От вседневного груза плечам
В эту пору дается свобода,
В эту пору даются вещам
Бессловесные души людские,
И слепые,
немые,
глухие
Разбредаются по этажам...

Тема Дома также рождается из двух реальных, почти вечных адресов Тарковских, московского, в Щипковском переулке, и Голицынского, где 25 лет назад, именно когда родился музей в Вяземах, Арсений Тарковский отпраздновал свой последний день рождения; где так вообще любил жить поэт; где им задумывалась обсерватория, чтобы видеть звезды, о которых он пишет во фронтовых письмах.
Мир музея символичен и показывает вещи и время в ракурсе Идеального, почти что Солнцестояния. Символика усадебного музея особенная. Находясь часто на пересечении древних дорог и урочищ, любая усадьба сохраняет целые страницы русской истории. Как дворцово-парковый ансамбль, усадьба передает своей тишиной, как ни странно, напряженный дух радости и попечения всего изящного, являясь самобытной репликой мира европейского Возрождения, в особенности итальянского. Итальянская вилла или дворец, как правило, совмещавшие в себе контекст резиденции и музея, именно на русской почве, как нигде, превращается в особый мир прекрасных архитектурных планировок, картин, библиотеки и всего того, что так тщательно отбирала и коллекционировала аристократия, как бы добирая и восполняя более поздние плоды просвещенности в России.
Перед открытием выставки «Идущий за мной», в тени чудесных растений, когда из одного из корпусов музея-усадьбы Голицыных в Вяземах доносились звуки маримбы, именно так и думалось. И когда видишь умные, напряженные взгляды Андрея и Арсений Тарковских, также вспоминаешь титанов Возрождения, семейные традиции передачи знаний и мастерства. И все-таки задаешься вопросом: какая связь между тишиной усадьбы, ренессансным великолепием и творчеством отца и сына Тарковских?
… Я Нестор, летописец мезозоя,
Времен грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И - боже мой! - какой-то мотылек,
Как девочка, смеется надо мною,
Как золотого шелка лоскуток.
***
На самом деле именно такая выставка, в литературных кущах музея, как ни странно, разрушает музейные представления об истории. Эпоха Возрождения в Европе была временем страшным, воинственным, неприветливым, религиозно нетерпимым. И именно таким окном в страшный и таинственный мир человеческого духа Возрождения стал мир Тарковских. И что поразительно – этот мир выразил традиции Возрождения именно в советскую эпоху застоя. И звуки маримбы, заменяющей орган, с бесконечностью любимого Андреем Тарковским Баха ‒ при кажущейся камерности исполнения, ‒ это полное разрушение мира интеллигентного уюта. Ведь и музыка Баха в фильмах А. Тарковского была иносказанием, почти посланием, дорогой из мира «нельзя», «железного занавеса» к свету, духу, миру без границ.

Но сейчас, когда этот мир без границ стал доступен нам, открыт, спрашиваешь себя: ну что общего между нами и героями этих странных фильмов, странных, катящихся, как волна, стихов Арсения, полной замедленности времен?
Искусство – это не эстетика. Это послание, которое требует расшифровки, поэтому это всегда некоторый хаос. Поэтому музейная выставка – это также послание, найденное в пучине хаоса, выхваченное иногда почти случайно из него. Арс. Тарковский – младший современник лучших мечтателей 20-х гг., П. Флоренского, К.Циолковского и многих других. В разорванном мире межвоенных катастроф ученые мечтали о крыльях и числовых закономерностях и говорили с тенью Леонардо. Отчасти это был и мир В.Хлебникова, и А.Эйнштейна, и Пуанкаре, и Н. Бора. Но с тенями беседовать страшно, и мы знаем, что мечты двадцатых приближали катастрофу новой мировой войны. Поэтому мечтательность - это особая избранность и жертвенность. Войти в Дом Тарковских – означает стать мечтателем, обездоленным, собирая воедино не уютный мир, а заглядывая в бездны этих двух разлученных судеб. Эти бездны как в иллюминаторе – в стихах Арсения на разбросанных листках, в отрешенных лицах черно-белых фотографий героев Андрея. Данная выставка – очень сложный эксперимент сотрудников музей именно объять контекст русской истории сквозь призму творчества отца и сына. Не только наполнить нас безграничным счастьем музейной тишины, а вызвать в нас задумчивость, несчастливость, бездомность, оголенность своего прошлого, своих мечтаний, своих надежд. Здесь требуется много личной, напряженной работы, ассоциаций, обратной перспективы. Не случайно нас на выставке сразу встречают лики Преображенской церкви в Вяземах.
Я предлагаю следующий ряд ассоциаций: Россия – Запад – Годунов-царь – детская душа – юродство. Этот ряд почти родом из детства.
Захарово и Вяземы, а после и городок Голицыно, где жила семья Тарковских, находящиеся на Можайской дороге, на оси Россия – Запад, то есть первой русско-польской границе, связаны исторически с владениями Годуновых, а затем с одним из самых просвещенных в России аристократов – кнн. Голицыных. В Захарово проводил время ребенком А.С. Пушкин. Виденный им спокойный мир усадьбы передан в стихотворении «В начале жизни школу помню я…». Написанная в Михайловском трагедия «Борис Годунов» также навеяна этими местами, так как все услышанное в детстве оставило глубокий след в жизни гения. Не мотив ли жизни как отзвуков детской души звучит в фильмах Андрея Тарковского?
Я много лет предполагала тайные связи между трагедией «Борис Годунов» и «Андреем Рублевым» и считала неслучайным выбор этого произведения Андреем Тарковским для постановки в Ковент-Гардене, постановки, которая также отмечает в этом году юбилей. Борис Годунов – наиболее реалистичный наш исторический персонаж, при котором происходило два взаимоисключающих процесса – ломка границ и европеизация и смута и крамола. Именно его царствование задает наш градус, наши константы. Не Петр Первый, а Годунов, при котором было спровоцировано так много хаотичности, был царь русского Возрождения, разрушительного и творческого. Именно таким передает дух этого времени А. Пушкин в трагедии «Борис Годунов». В этом мире не было места моцартовской или пушкинской детскости, легкости, и именно тень царевича Димитрия, а не милый, наивный образ ребенка, пролегла между нами и этим временем. В «Борисе Годунове», трагедии, построенной по драматическим законам Шекспира, юродивый, выходя на сцену, когда все ждут царя, первым, предваряет это царствование. Лишь он на мгновение как ребенок и встает в один ряд с «интеллигентными» героями «Бориса Годунова»: Пушкиным, поэтом. Юродство в фильмах Андрея злое и несчастливое, прокопченное иной смутой, иным неблагополучием, иной отрешенностью, почти что неприспособленностью человека погрузиться в хаос истории. Юродивый Пушкина почти поэт и думает о других. Нет, Андрей не восхваляет юродство, он сопереживает ему. Некоторые его герои сумасбродны, беспомощны, на грани неверия и самоволия. И именно таким во многом был дух именно советского творчества, возрождения. С местью, беспорядочностью, страхом, жутью, когда животворящая философия гения рождалась именно на контрасте с этим миром хаоса.

А вот дети у Андрея Тарковского по-настоящему жертвенны и несут в себе космическую трагедию. Они еще не стали сумасшедшими, эгоистами, юродивыми и у них во взгляде поиск Рублева, тоже очень жертвенного персонажа. Кстати, после выставки можно пешком дойти до сохранившейся загородной дачи Тарковских на Пролетарском проспекте, 19 в Голицыно, ‒ мимо старинной железнодорожной станции, встречая удивительно фотогеничных, как на киноленте, детей среди уютных загородных домиков, возвращающих нас абсолютно в обстановку 60-70-х гг.

Фильмы Тарковского не уводят в далекое прошлое, а отталкиваются от него. Его история – это иносказание. Итак, мысленно очутившись в Звенигороде с белыми лилиями на реке, давайте вспомним, что в фильме «Андрей Рублев», или «Страсти по Андрею», одно из главных событий ‒ это отлитый колокол. Колокол здесь – это не только звучащая форма, которая дается огромным трудом. Согласно тайному эзопову языку, вместо колокола можно представить любое техническое достижение, которое в нашем отечестве становилось зачастую духовным результатом длительного безвременья. Диву даешься, читая тягучие и глубокие строки Арсения и пересматривая, как фотографии, медленные, почти застывшие «дождливые», «стекающие» кадры из фильмов Андрея, насколько и отец и сын точно выразили эстетику созидания в России, где, как на пустынном полигоне, рождались чудеса, а их свидетели не знали, куда они идут – в никуда или к небу:

Как я хочу вдохнуть в стихотворенье
Весь этот мир, меняющий обличье:
Травы неуловимое движенье…

…Мгновенное и смутное величье…

… Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу Ингула...

В конце «Жертвоприношения», созданного уже во многом в традициях кинематографа И. Бергмана, происходит рождение огня там, где, казалось бы, всегда будет царить вечный покой и дождь, вовлекая тем самым зрителя в эстетику древней скандинавской мифологии с ее извечной идеей гибели богов и мира. Но фильм передает также одну из концепций западной эстетики нового делания как противостояния существующей монотонности. На западе, где понятие дома всегда не только буржуазно, как многие думают, но и одухотворено накопленной в нем энергией предков, горящий дом символизирует разрыв с традицией и начало нового, самостоятельного, опасного пути. Но как много сказал автор о себе как о творческом человеке, которому непросто было порвать со страной, разрушив каноны и принося себя в жертву творчеству! Рушащийся дом в «Зеркале» ‒ это, наоборот, очень русский символ постоянно вторгающейся в нашу историю страшной силы извне, войны, крамолы. И опять вспоминается эпоха Бориса Годунова и пересечение русской и западной традиций – одновременно выбранных самостоятельно новых путей и внешней интервенции.
В одной из восточных философских традиций дом – это тоже душа, во всяком случае это то одухотворенное пространство, в котором что-то может происходить с душой. В итальянском Возрождении был создан особый стиль – портрет на фоне пейзажа в окне. Так, душа другого человека может быть таким окном в иной мир.

Посмотрим на Арсения и Андрея на выставочной афише. Символично помещенные при входе на выставку, их фотопортреты играют роль своеобразных дверных створок. Эти же лица встречают нас в выставочном зале, как окна огромного мира их судеб и творчества. Не побоимся ли мы увидеть в этих окнах не тихий мир советской интеллигенции, не собственный эгоцентризм и новострой, а ломоносовскую бездну, где звездам числа несть?
Когда вступают в спор природа и словарь
И слово силится отвлечься от явлений,
Как слепок от лица, как цвет от светотени, -
Я нищий или царь? Коса или косарь?

Но миру своему я не дарил имен:
Адам косил камыш, а я плету корзину.
Коса, косарь и царь, я нищ наполовину,
От самого себя еще не отделен.