Выставка

Александр Лабас

Размытый контур — словно из-за слезящихся глаз: ветер в лицо, скорость… И в этой пелене растворяются и тают дымчато-жемчужные тона. Не серый, а опаловый. Не зеленый, а изумрудный. Не красный, а розовый — фуксиевый, ­гелиотроповый, бледно-пурпурный. Не синий, а небесно-прозрачный — белесо-­голубой, разведенный по окоему… Тут дымка сгущается, плотнеет, и на зрителя выезжает — дирижабль. Или — паровоз. Зритель охает.

Сразу видно, это Лабас. Ну кто бы еще.

— Не понимаю художников, которые гордятся своей принадлежностью к какому-то особому направлению, — пожимал он плечами. — Меня в будущем будут вспоминать куда уж чаще, чем сейчас. Но вспомнят не как «одного из остовцев», а именно как Александра Аркадьевича Лабаса.

И как в воду глядел. ОСТ, Общество станковистов, в отношении Лабаса упоминают, как и прежде, но упоминают и правда как-то дежурно. А ведь до какого-то момента Лабас был стопроцентный, образцовый остовец. Со всеми тематическими новациями и «формалистическими вывихами». Да и после этого какого-то момента: ОСТа уже не было, но большинство его деятелей все равно получали по голове с указанием переходить на рельсы соцреализма. И переходили — кто как. А вот «эстетствующий формалист» и «постфутурист» Лабас каким был, кажется, таким и оставался. Почему и оставался без выставок. А потом и без заказов.

Вперившегося то в небо, то в горизонт, по-тернеровски оперирующего водно-воздушными стихиями и по-циолковски скоростями в этих изменчивых средах — Лабаса земные тяготы, возможно, не особо смущали. Но доказывать, именно доказывать свою правду ему было нечем. И он просто стоял на своем, варьируя в небольшом, как будто и не станковистском формате все те же несколько мотивов 1920–1930-х. В той же примерно манере. И в 1960-е его небесная романтика снова пришлась ко двору. Вернулась популярность. Но так как главную роль в реабилитации остовцев и ОСТа сыграл все же «суровый стиль», последний большой стиль советского искусства, тогда только вошедший в моду и многое взявший из ОСТа, — Лабас продолжал верить и ждать, когда лично он, Лабас, ­станет интересен как Лабас, не из-за ОСТа.

И вот — мы видим этого Лабаса. Именно как Лабаса. Его пик, его акме, его 1920–1930-е: тающие в небесах опаловые дирижабли и наскакивающие вдруг на зрителя паровозы. Это — Лабас. А другой, поздний, к Лабасу 1920–1930-х как бы примкнувший, — его и нет. Есть, но в электронной версии. Чтобы про­верить, похож он вообще на Лабаса или нет.

Но можно и не проверять и просто остаться в 1920–1930-х.