Выставка

Борис Григорьев

Первая крупная выставка художника, которого до сих пор рекомендуют как «все еще недооцененного на родине», — но вряд ли надо крупнее, ведь может и разочаровать. Григорьев восхищает — и только восхищает, когда в малых дозах; его портреты эффектны, да, а рисунок головокружителен, но бойкий и экзальтированный стиль и «шикарная» манера — под стать житейской манере и стилю поведения самого автора — давно подозревалось, не скрывают в себе никакой особенной глубины. И в большом количестве могут вызвать «легкое мучение» — вроде того, что испытывал в тет-а-тете с фееричным Григорьевым даже весьма расположенный к нему последние годы Александр Бенуа. В Григорьеве с самого начала отмечали, уважая притом незаурядного рисовальщика, что «до идеи, до мысли, до настоящего чувства никогда не поднимается Григорьев», «все его искусство — в форме» и «в пять-десять минут он нарисует не без изысканной грации несколько человеческих фигур, увиденных случайно, о которых он никогда больше не станет думать» (Пунин), что Григорьев — художник, «душа которого, вероятно, украдена еще в колыбели» (снова Пунин). Много ли вспомним из числа «все еще недооцененных», чтобы биография читалась в каждой картине, с нюансами — и ничего кроме биографии; портрет, таким образом, это, во-первых, знакомство, во-вторых, замечательная способность бывшего иллюстратора обоих «Сатириконов» к шаржу и гротеску, что портретисту теперь служит вместо психологии — и довольно. Сосредоточенно прикрыты глаза у Рериха: Рерих мыслит. Сосредоточенно прикрыты глаза у Рахманинова: Рахманинов за фортепиано. Умелая, уверенная и элегантная линия — это от учителей; нет, иначе — это и есть учителя; Григорьев вспоминал, как в Строгановке учитель одним непрерывным движением описал раз фигуру от затылка до пятки — и как он, Григорьев, «все сразу понял» (и дальше не парился, добавим); а еще «Линия» — это название главного теоретического труда Григорьева — это когда он решил, что можно теперь и ему заняться поучениями. Вот линию начинает гнуть под кубофутуризм — это после участия в кульбинском авангардном кружке; участие, впрочем, было все то же — знакомство, не более. Вот циник-шаржист пускается в сапуновские нежности: что такое? А это, видно, рядом Сергей Судейкин, оставшаяся половина дуэта Сапунов–Судейкин. И вот в 1918 году выходит «Расея», григорьевский opus magnum, живописно-графическая серия крестьянских портретов — разумеется, портретов, чего еще; галерея типов «русского хама», буквально накануне оставившего рожки да ножки от Российской империи, производит сильное впечатление на современников, с неожиданностью обнаруживших эти прямо-таки нечеловеческие рыла толпящимися в прихожей собственного дома. Григорьева, наконец, принимают за проникновенного мыслителя — извиняйте, мол, мы-то думали, будет максимум новый Тулуз-Лотрек, а теперь уже и сравнения с Достоевским не кажутся нескромностью, и эпитеты громоздятся все значительнее… Отминусуем, однако, в эффекте от «Расеи» эффект 1918 года — представим, «Расея» вышла тремя-четырьмя годами раньше, вместо не меньшей мерзости серии «Intimite» — с парижскими кокотками и гарсонами, такими же уродами, но в другом антураже. Ну и оставался бы он все тот же хлыщ, презрительно кривящий губы в партере театрум мунди, где только афишу зачем-то поменяли и вместо Мопассана дают какую-то горьковскую хрень.