Выставка

Александр Слюсарев

Чем иллюстрировать рецензию на Слюсарева? Трудно — практически невозможно — подобрать какую-нибудь определенную картинку из имеющихся; любая из них — явный Слюсарев, но никакая в дело так и не идет. Одна за всех — и ни одна конкретно; и всему виной как раз этот принцип тотальной фотогеничности мира, реализуемый Сан Санычем. Это когда зрелище, достойное внимания, обнаруживается буквальнейше под ногами. В разводах мокрых пятен и трещинах на асфальте. В частоколе уличных фонарей. В линиях теней. В комбинациях привычных вертикалей и горизонталей, плоскости и глубины, фона и события — о чем так просто рассуждать абстрактно или же разбирая какой-нибудь слюсаревский снимок: смотри, вот, скажем, эта фигня — она не только является фигней по жизни, но сейчас также играет роль диагонали в кадре; и самый-то прикол, этот непередаваемый и необходимый элемент юмора у Слюсарева, — что в данный мо­­мент вид у нее такой, будто она знает об этой своей роли: так важно, так неоспоримо выступают мизерабельные слюсаревские мотивы, которым он, найдя нужный ра­курс, только что поручил исполнить роль гениев чистой красоты. И сколько ж фотографов пробовало снимать нарочито безыскусные слюсаревские мотивы, иногда даже буквально секунды спустя после Сан Саныча, с того же места, завистливо закусив губу, до этого верно прикинув и свет, и кадр, и все остальное, — однако же хоть бы хны. А ведь немедленно после того как тебе сообщили, что фотогеничен мир целиком, куда ни кинь, дико хочется начать снимать самому — но непременно по-слюсаревски, разумеется, без Слюсарева на эту дрянь, этот мусор восприятия ты никогда бы внимания не обратил; и в конце концов все равно получается плохо, не то, отчего, помучившись, к этой загадке постепенно охладеваешь.

Примерно то же случается всякий раз с попытками составить бест оф Слюсарефф. Выставленные у Меглинской рядком 17 кадров — только начало большой работы по посмертной канонизации; любопытно, как оно в итоге выйдет. Сан Саныч в посыпавшихся в последнее время ретроспективах оперировал неким определенным массивом отснятого — из чего так и эдак, по-разному выкладывал очередное домино кадров; или это лучше будет назвать поэмой — новой, но из уже знакомых строк. Так или иначе, но в качестве иллюстрации надо дюжину Слюсаревых ставить как минимум. Или четырнадцать — как в сонете, он же с итальянского был переводчик. Еще есть способ поставить вместо какой-либо другой ил­люстрации автопортрет — нормальный способ. Информативно, да и художники себя плохо редко представляют и показывают. Но в этом случае вместо наличествующих автопортретов Александра Александровича Слюсарева следовало бы поставить какой-нибудь из его столбов. Что-нибудь эдакое, из этих его вопиюще неправильных композиций, назло: ровно посреди кадра громоздится вертикальное нечто — столб, дуб, труба, — опровергающее все установки приуготовления кадра-картинки. Ровно такой же столб-дуб в ландшафте современной российской фотографии представлял сам Сан Саныч: патриарх-самозванец, автор и узурпатор звания «отец русской фотографии», местночтимый московский ­святой. В самом этом его маяченье было что-то назидательное.