Выставка

Владимир Баранов-Россине

Баранов-Россине явился под шипение своего рода фейерверков: чем более ругательной и дерзкой была статья о новообретенном имени русского авангарда, тем громче выходил по сути фейерверк. «Художник, изобретатель и авантюрист» (это «НГ»), «скорее яркий персонаж, чем оригинальный художник» (это «Культура»); респонденты попроще отвечали: изобретатель цветомузыки и камуфляжа; цветомузыка и камуфляж фигурировали в большинстве заголовков к первому появлению Баранова-Россине. Было это пять лет назад. Большинство оказались правы (хоть это и так себе правда — Баранов изобрел один из вариантов пятен для маскировки, как и один из инструментов для создания так называемой цветомузыки); сын, муж, отец, буржуа, он определенно не был ни авантюристом, хотя интриговал, ни ярким персонажем — есть только отсветы, падающие на эту фигуру; считать это собственным сиянием возможности никакой. Биография авангардиста Баранова — чередование авторитетов, чьей опекой он в разное время пользовался: «период Бурлюков», «период Делоне», «период Штеренберга» — при Бурлюках Баранов делал кубофутуризм, при Делоне орфизм — и не случился у него «период Кандинского», хоть и мог; сразу удачно пошел «период Делоне». Баранов, сбежавший тогда после полугода в Академии художеств, отправился искать успеха — это же все еще период Бурлюков, надо понимать, что за настрой: пошли все на, все козлы, никто ничего не понимает, дайте жить, в Париж, в Париж! Дорога лежала через Германию, и тогда-то Баранов отыскал Кандинского, явился к нему и очаровал своими синестетическими идеями аудиовидео, как мы сказали бы сейчас — инсталляций. Бывают люди, которые неизменно производят плохое первое впечатление, Баранов был явно не из таких… Затем Париж, Делоне, жизнь удалась — Кандинский как вариант отпал. Эта периодизация по авторитетам заканчивается ровно тогда, когда автор решает подвязать вообще с искусством — в пользу изобретательства (да, придумал камуфляж и еще оптофон или хромотрон, можно по-разному это называть, он по-разному вертел одну и ту же идею сопоставления цвета и звука; а также был, например, автомат для газировки, но и тот тоже не пошел).

Где был автор, что делал после авангарда — до второго пришествия Баранова затруднялся сказать даже академик Сарабьянов. Про Баранова знали и не знали. Про камуфляж не знали точно, вот и накинулись: русский слон. Баранов умер в Освенциме — «погиб», вводили в заблуждение публику; «покончил самоубийством» еще можно было сказать про еврея, который остался в Париже ждать немцев («камуфляж не помог», ехидствовала «Культура»). Он снова появился два года спустя, когда на «русских торгах» Sotheby’s в Нью-Йорке стал третьим русским «миллионером» — чья картина продалась больше, чем за миллион. До Баранова выстрелил Кустодиев; еще одним мог быть только Айвазовский. А бронзовый призер — Баранов. Наивысшее достижение, личный рекорд: третий после Айвазовского с Кустодиевым! Тот и второй — имена; но у Баранова-то-Россине из-за барана блеяло только это «нэ-э-э»; потом, когда прошла информация, что покупатель специализируется на евреях, «русский слон» стал объяснимее; евреи в русском авангарде — серьезный бренд. Ситуация, выяснилось, запущенная. Только запуск произошел на орбиту очень высокую, будем честными, — и вот теперь этот маятник несется назад, по дороге цепляя что-то с собой; амплитуда «Русский музей — Третьяковка», «Пушкинский музей — Русский музей» разнообразилась тем самым «Натюрмортом со стулом» в $1,184 млн. И мы пойдем на эту мебель. Это стоит, я так скажу.

Остальное, что можно сказать о Баранове, сказано сто лет назад. «Безалаберный и недаровитый футуризм» (это Радлов); «не знаю, какое место занимает Россине среди художников своей родины, но представляется, что оно далеко не первое. Я редко видел художника, у которого было бы так мало личности» (а это один норвежский рецензент на норвежскую выставку — первую известную барановскую персональную; Баранов с семьей тогда спасался в Норвегии от ужасов Первой мировой). Сын торговца «з Мелитополя» и до камуфляжа мимикрировал постоянно, то делонировал, то бурлючил; одновременно из-под его руки выходил второстепенный парижский авангард и первостатейный китч — вроде «Адама и Евы», которые представлялись ему, верно, как «Явление Мессии» Иванову (он пробовал вариант за вариантом, не отличавшиеся, в общем, ничем, только бока Евы все более круглились, как у лошади). В Екатеринодаре он подписывался — Баранов, в Париже — Россине (все подчеркивают якобы русскость, хотя в итоге звучит явно отрицательное sine); Л.Д.Баранов, В.Д.Баранов — «Владимир Давидович Баранов-Россине» стал окончательным вариантом, последней ступенью эволюции урожденного Шулима-Вольфа; так он и фигурирует теперь в аукционных каталогах. Через год после советского правительства он тоже переезжает в Москву. Штеренберг пишет ему рекомендации; Баранов берется за преподавание — кажется, именно в этот момент случается некоторый кризис. После чего Баранов бросает изо и начинает опять проталкивать свою цветомузыку — свой оптофон или хромотрон, волшебный фонарь своей жизни, светоч, идефикс (элементарную и вовсе нефантазийную, не Скрябин, механику). Роль, видно, сыграло как раз преподавание — занятие, требующее времени и терпения; ни с тем ни с другим Баранов дела не имел.