Выставка

Владислав Гуцевич

В компании «Новых художников» Гуцевича в шутку называли «старейшиной молодежного общества»: он и в самом деле был на поколение старше и считался типа связующим звеном между «старичками», подпольщиками 70-х, и молодым, последним поколением нонконформистов; дружил с некоторыми из арефьевцев, но в конечном счете предпочел компанию Новикова, Бугаева Африки, Котельникова, Овчинникова и других. Можно понять почему. Горбачевская перестройка разделила неофициальных художников если не на два лагеря, то словно бы на две формации, которые, делая примерно один андеграунд, по отношению к самому подполью, как к среде обитания, сильно различались. «Старые», почувствовав, что некогда нерушимая система дала слабину, на радостях пытались пробить ее чуть ли не головой. «Новые художники» период классического подполья не застали, а потому накал ненависти был куда слабее, и если оставалась надежда договориться — договаривались. Это устраивало Гуцевича. Не будучи ни отчаянным борцом, ни коллаборационистом, он предпочитал жизненную позицию, отлично описанную Моэмом: «Стараться быть свободным, но с оглядкой на полицейского за углом». Воспринимая происходящее словно некую декорацию собственного пути, Гуцевич старался максимально приспособить условия под себя. Когда некоторые гордились отсидками за тунеядство — устроился работать кочегаром: и времени полно, и под статью не подпадаешь. К собственному искусству относился так же спокойно, работая ровно столько, сколько хотелось. В конце 80-х, например, несколько лет выставлял одну и ту же картину, оттого что не было настроения писать. И на протяжении всей жизни чередовал увлечения, в порывах забывая о живописи вообще и снова к ней возвращаясь. А увлечений было много: в юности Гуцевич раз сшил себе штаны — и так хорошо получилось, что на какое-то время он заделался модельером и обшивал половину авангардного Ленинграда; в другой раз Тимур Новиков забыл в гостях варган, после чего Гуцевич сделал больше сотни варганов и других чудных музыкальных инструментов (хомуз, шанкбыз, дрымба); какое-то время заведовал литературной секцией Клуба друзей Маяковского, работал в реставрационной мастерской, где подвизается до сих пор, восстанавливая историческую лепнину, и т.д.

В живописи, впрочем, он не сделался так разнообразен, однажды развив ньювейверскую идею «Художником может быть каждый» до «Не старайся, все равно похоже не получится». Кажется, он и правда не особенно старается, делая исключительно примитивистские вещи, бесконечно повторяя и варьируя яркие картинки без единой лишней детали, где сюжет является только основой, некой обязательностью — вроде формы, которую можно использовать столько, сколько захочется лепщику. Эти работы подкупают той легкостью в отношении к самому себе, которая если и встречается у художников, то разве только у примитивистов; но легкость в сочетании с определенной серьезностью, без гогота «Новых тупых» и даже без митьковской усмешки. Владислав Брониславович говорит, что когда рисует, то как бы раздваивается. Один Гуцевич кладет мазки, другой стоит рядом, пока картина не будет закончена, а потом говорит, что получилось очень хорошо. И первый всегда соглашается.