Фильм

Дом, который построил Джек

Многие авторы с раздутым эго — а других и не бывает — в какой-то момент карьеры делали фильмы автобиографического, так или иначе, характера, но надо, конечно, быть Ларсом фон Триером, чтобы этот фильм оказался, во-первых, историей серийного убийцы, и во-вторых, натурально содержал небольшую нарезку из предыдущих работ режиссера.
«Дом, который построил Джек», как известно, рассказывает о маньяке по имени, действительно, Джек (Мэтт Диллон), который орудует где-то в американской глубинке где-то в 70-е. Джек — инженер, который хотел стать архитектором. Но даже тот единственный дом у озера, который он пытается спроектировать для самого себя, он снова и снова разрушает, поскольку в процессе постройки тот надоедает, оказывается несовершенным (можно начинать ловить метафоры). Поэтому Джек полностью отдается хобби — убийствам. То, что мы видим, — всего лишь сэмпл, пять наугад выбранных «случаев», как он их называет, из его 12-летней карьеры.
В качестве комментария за кадром весь фильм идет беседа героя с пожилым мужчиной по имени Вердж (Бруно Ганц): личность последнего и контекст этого разговора предельно очевидны с первых минут, но на всякий случай не будем углубляться (тут, по триеровскому примеру, подмигнем). Джек многословно рассказывает о себе, периодически отвлекаясь на посторонние сюжеты: в типичной для автора манере на экране начинает мелькать классическая живопись или, например, видеоклип с пианистом Гленном Гульдом, или фрагменты «Меланхолии» и «Антихриста». Среди предметов обсуждения также — секреты виноделия, архитектура готических соборов, особенности устройства боевых самолетов, преступления нацистов (спасибо, все оценили). Джек, разумеется, считает свои зверства искусством. Вердж подтрунивает над ним и, в частности, настаивает, что искусства без любви не бывает.
Но Джек не способен любить, не способен чувствовать ничего, кроме боли. У него нет единственного модуса операнди (хотя он больше склонен душить). Его преступления никак, насколько можно судить, не связаны с сексуальным влечением. Ему наплевать на пол и возраст жертв: женщины попадались чаще, потому что «ну, — комментирует он, — с ними попроще». Иначе говоря, он не частный случай серийного убийцы, а скорее коллекция клише о них: свозит трупы в морозильную комнату, где они валяются рядом со штабелями пицц, фотографирует мертвецов в художественных позах, ценит свой газетный псевдоним Mr. Sophistication, «мистер Утонченность». Водит под песню Дэвида Боуи «Fame» красный фургон.
Если бы Джека разыскивал детектив, он не смог бы составить его следующий психологический портрет: иногда он угрюм, иногда красноречив, иногда резок, иногда мягок. Но ирония ситуации в том, что его даже никто не ищет. Потому что люди — равнодушные идиоты. Джек дразнит полицейских, орет «помогите» посреди ночной улицы, однажды везет труп, привязав его тросом к машине и оставляя по пути кровавый след. Но всем все равно, более того, окружающие — женщины особенно — сами фактически умоляют их убить, как Ума Турман в первом эпизоде фильма: она почти вкладывает домкрат ему в руку и подставляет лоб.
Интерпретировать все это можно единственным образом — как пассивно-агрессивную исповедь, выяснение отношений с публикой и, хуже того, критикой. Иначе «Дом» был бы просто двух-с-половиной-часовой безвкусной черной комедией, провокацией ради провокации: вот утенок, вот ребенок, кто еще хочет выйти из зала? Но и в нашем случае то, что делает Триер, не вполне достойно его как большого художника: он сводит счеты, оправдывается, паясничает, давит на жалость, занимается самобичеванием, неизбежно граничащим с самолюбованием. Обида, даже справедливая (а скажем, история с изгнанием из Канн была, конечно, безобразно глупой), — не лучшая муза, и вообще, нашел на кого обижаться.
Помимо по-своему грандиозного эпилога и нескольких очень смешных моментов, в фильме есть один по-настоящему гениальный кусок с Райли Кио, играющей жертву Джека по имени Жаклин; он предпочитает звать ее Простушкой, поскольку она дура (как, впрочем, и все жертвы). В этом эпизоде все приемы режиссера работают на полную мощность: и провокация (разговоров о мизогинии, видимо, опять не оберешься), и шок, и саспенс (поскольку мы минут десять ждем неотвратимого), и чертова ручная камера. Если бы Триер захотел сделать таким весь фильм, хотя бы полфильма, — а он, конечно, мог бы — люди из зала не выходили бы, а выползали. Но датчанин — не настоящий садист, как эта садистская картина окончательно подтвердила. Хорошая новость для его близких и актеров, плохая — для тех, кто надеялся на финальных титрах не просто сочувственно пожать плечами.