Музей в Санкт-Петербурге

Музей-квартира Льва Гумилева

Марина Георгиевна Козырева, хранитель и заведующая, поморщивается от того, как поданы лагерные письма Льва Николаевича Гумилева. Возлюбленных было, допустим, много, это по примеру отца; «всея Руси искупительный глагол» мамаша коротко отзывалась про увлечения сына — «Очередная Левина крошка», — но тут и сама оказалась вовлечена в отношения, и опять, опять только напортила… Строки писем намеренно размыты, а читаемо резкими оставлены как раз те, что характеризуют Льва Николаевича отнюдь не как всемирной известности ученого, мыслителя и вообще. А как гораздо менее известного, для узкого, что называется, круга, человека ревнивого, вспыльчивого, на язык невоздержанного, прямо истеричного, в самозабвении чувств способного забыть о кое-каких нормах. Так что понятно скрытое недовольство Марины Георгиевны. Часто-густо случающееся презрение к кое-каким нормам, только научным, замечали и критики Льва Николаевича как ученого. Но критика, там, теории этногенеза — это все-таки одно, это наука, это надо. А та любовная история, ничего не породившая, кроме усугубления отношений с матерью, — она мутная вышла и в последствиях малоприятная, она не красит Льва Николаевича. Особенно в присутствии Николая Степановича на противоположной стене. Экспозиция в бывшей спальне теперь так устроена: слева — Лев Николаевич, справа — Николай Степанович. Георгиевской ленточке медали «За победу над Германией» на стене слева соответствует Георгиевский крест Николая Степановича на стене справа. Рисункам с лесоповала, где мотал третий срок сын, — фотоотчет о последней африканской экспедиции отца. По этой логике роману по переписке Льва Николаевича должен соответствовать фильм про отношения Гумилева-отца с Ларисой Рейснер, но какое-то невыгодное сравнение получается… Дело не в том, что возлюбленная сына, некто Наталья Васильевна Варбанец, красавица из Отдела инкунабул Публичной библиотеки, по всему, была той еще штучкой, но не Рейснер. Тут и Гумилев был не Гумилев. Стервенеющий от ревности Львец, который заочно, по переписке из лагеря проходил в одиночестве все круги развития необоюдного романа, от надежды («Ты возобновила отношения, словно достала с полки роман, чтобы перечитать его; это должен быть любимый роман, не так ли») до резкого прозрения («Ты дура, да еще непроходимая, но это неважно»), мог бы воздержаться от некоторых слов, еще более резких, сказанных в дальнейшем, в других письмах или вслух, — все-таки несправедливых слов, клеветы попросту… Слово «б…дь» притом не считается, в ход шли куда более обидные по тем временам определения вроде «стукач».

Изданные Музеем Ахматовой два года назад письма Гумилева к роковой библиотекарше вышли, сопровожденные, как обычно, шереметевским девизом с ворот Фонтанного дома: «Deus conservat omnia» — «Бог сохраняет все». Применительно к этой истории, которую хотелось бы как раз забыть, девиз смотрелся иронично. Гумилев до конца жизни в интервью демонстративно избегал двух тем — про отношения с матерью и как сидел, но что поделать, если это как раз и интересно, про ГУЛАГ и про редкостную суку Ахматову. Два года назад канал «Культура» на основе этой переписки сделал небольшой документальный сериал «Ты сын и ужас мой»; история с Варбанец в нем занимала заметное место. Надо сказать, Лев Николаевич, в отличие от Николая Степановича, повел себя отнюдь не по-гусарски. Хотя всю жизнь стремился — донжуанский список, то-се…

Понятно, что это не важно — семейные дрязги и т.д., — но именно этого хочется публике. А Марине Георгиевне неловко. Куда лучше обращать внимание посетителей на какие-нибудь другие моменты сходства. Например, как Лев Николаевич, пока был худой, был очень похож на папу. А к старости, когда обрюзг, стал вылитая мать. Приятнее вспоминать картавые гумилевские возражения по поводу внешности («У нее говбинка пвиводная, а мне съедоватей нос певебив»), чем ввязываться в длинные разъяснения. Но — публике хочется; в конце концов, ради публики ведь вся эта история с ликвидацией спальни?

С мемориальными квартирами обычно так: есть вещь, принадлежавшая имяреку, — характеризует ли его эта вещь? От Гумилева, допустим, сохранилась масса вещей — сейчас они все собраны в нетронутом кабинете, но если человек не знает, кто такой был Лев Гумилев, то может и не узнать. Музей Ахматовой, чьим филиалом является Музей-квартира Льва Гумилева — первая и последняя его отдельная квартира, где он прожил последние два с половиной года, уже очень больной, — так вот, Музей Ахматовой долгое время бился, как, собственно, с Ахматовой быть. Потому что не осталось вещей. Было помещение во флигеле Фонтанного дома, относительно которого не могли сначала даже решить, что за музей тут делать, Ахматовой или Ахматовой и Пунина. Но Лев Николаевич сказал пару ласковых на каком-то обсуждении родственнице Пунина, и вопрос был решен.

Теперь Музей Ахматовой обзавелся современными экспозициями, аудиовидео, чтобы можно было, во-первых, компенсировать недостаток мемориальных вещей, во-вторых, недостаток информации об Ахматовой. То есть если бы пришел совершенно нулевой посетитель — «Что за Ахматова, кто такая», — можно было бы ему кое-что объяснить. То же с Гумилевым. График пассионарности, безусловно, хорош, но его мало. Пачка «Беломора» на столе с коробком спичек («Зачем вы это курите?» — «Я же его строил!») достоверности прибавляют немного. Нужна куча мелкоформатных мониторов с наушниками, подающих разную информацию о Гумилеве, — ради этого спальню пришлось убрать и по левой стенке коридор очистить. Теперь можно узнать подробнее про Гумилева-сидельца. Транслируются лекции конца 80-х. За гипроком фальшстен сохранились, впрочем, старые обои: «Я рабочих просила не отдирать все, мало ли», — говорит Марина Георгиевна.