Спектакль

Изотов

Удивительная штука – театр: его действие на этот раз началось даже не с вешалки, а еще по дороге, у Екатерининского сада, где с фасада Публички смотрели на меня, идущего в темноте и под дождем различные греческие деятели наук и искусств, сами эффектно подсвеченные. Слева же высились мокрые и тоже подсвеченные всяким зеленым и синим цветом кроны деревьев, а за ними здание Александринки, неуклюжее, но симпатичное. Перед началом спектакля свет в зале погасили, темнота и тишина продлились с минуту и постепенно проявившиеся огромные белые полукруги ярусов напомнили почему-то о концентрической структуре мироздания у Данте. Этот момент тишины и возвышенной задумчивости внезапно сменился мощным напором действа, пускающегося сразу в карьер: пародийное выступление ангелов-фокусников, крылья которых, снабженные механизмами, напомнили о Маркесовском старом-престаром сеньоре, плюшевый кролик с человеческим лицом, которого извлекли из цилиндра и прочие элементы карнавала с оттенком мрачноватой абсурдности. Больше всего удивила сама сцена, о которой надо сказать особо. Экспериментатор Могучий видоизменяет сцену как нечто, вмещающее в себя театр, охватывающее собой действо - то, что обычно не замечают из-за привычности формы. В Чжуан-цзы есть глава, «Взламывают сундуки», где сказано, что люди копят сокровища и заботятся о том, как лучше запереть сундук. Но приходят такие грабители, которые поднимают на плечи сами сундуки, и уносят их. Вот и здесь - радикальность подхода Могучего проявляется в видоизменении азов, чего-то слишком привычного. Важно, однако, упомянуть, что это ни в коей мере не есть бессмысленное потрясение основ, которое часто выдают за новаторство. Подлинное новаторство это всегда творческое преобразование, не революция, а эволюция. Надо сказать, что со сценой у Могучего всегда происходят трансформации - в прошлогодних «Садоводах» она была превращена в ячеистое пространство, в котором существовали персонажи, откуда они появлялись и исчезали, в метафору складного ящика-театра, который таскает с собой средневековый кукловод, выступающий на ярмарках, а в «Изотове» это гигантский искривленный экран, поднимающийся горкой вверх от зрительного зала, в середине которого, на высоте нескольких метров от пола, сделана прямоугольная малая сцена, размером с комнату. Вначале вся сцена выступает гигантским экраном для видеопроектора, затем видео транслируется лишь на малую сцену, а большую расчерчивают разметкой, как в «Догвилле» - граница участка, люк, выключатель, фонарь и пр. – дело происходит на даче. Что касается собственно пьесы, то она почти не заметна. Она становится белым листом, абсолютно чистым пространством, в котором на глазах происходит процесс творения действа, источающего странную эфемерную материю искусства. Перипетии сюжета кажутся хорошо знакомыми, пьеса возводится к пра-сюжету, как Борхес в свое время выделил четыре типа историй, так и здесь – все индивидуальное растворяется в элементарных частицах драматургии: возвращение в место, где прошло детство, чувство вины перед оставленной возлюбленной, Москва как синоним продажности, предательства, измены настоящему. Поиск себя подлинного, который существует-ли? Время, исследование его материи. Жизнь, смерть. Вечные вопросы, набор-конструктор, высыпаемый из коробки и собираемый Могучим с гениальностью волшебника. Тонкая материя спектакля возникает из дрожи видеопроекций, из фокусов, из взмахов механических крыльев сопровождающих героя ангелов, из картонной машины, которую с грохотом бросают с высоты, изображая автокатастрофу, из захлебывающейся и заплетающейся, то бравурно-абсурдистской, издевающейся над популярной советской классикой, то почти по-Шопеновски меланхоличной музыки Каравайчука. Действие притягивает к себе все внимание, требует его максимального напряжения из-за происходящих на сцене зачастую одновременно множества трюков, элементов, событий, и тут, на стыке сна, реальности, судорожного движения возникает необычайно красивое, собственно театральное произведение, почти независимое от текста. Спектакль похож на сновидение еще и тем, что воспоминание о нем трудно (и стоит ли?) структурировать, трудно вспомнить то, что конкретно вызвало восхищение, остается лишь стойкая уверенность в том, что виденное было настоящим искусством.

Изотов… И-зо-тов… ИЗОТОВ! Перебираю на все лады, пересыпая всевозможными интонациями, от тяжелых и тучных до писклявых и скрипучих, но странное дело – ничего не меняется. Все также лаконично, коротко, исчерпывающе, безлико, что, наверное, можно заменить эту незамысловатую фамилию, лишенную каких-либо приставок, добавлений и уточнений в виде имени и отчества или хотя бы прозвища, на такое же простое и в то же время емкое ЧЕЛОВЕК. Именно о нем, об Изотове, о ЧЕЛОВЕКЕ как он есть, без лишних деталей, повествует в пьесе «Заповедник» М. Дурненков, чью идею подхватил и воплотил на сцене Александринского театра режиссер А. Могучий, поставивший свой спектакль в 2009 г.
«Изотов» - монолог, история, исповедь ЧЕЛОВЕКА… Хочется сказать, рассказ об одном из миллионов, об одном из многих, одинаковых, обезличенных, не главных и не второстепенных, просто об одном из нас… И все-таки нет! Изотов (В. Коваленко) из числа думающих, мыслящих, анализирующих людей, в голове которых происходит непрерывное, настойчивое, порой хаотичное движение мыслей, свойственных человеку постоянно находящемуся в пути, в поисках себя, цели в этой жизни, сути и смысла своего существования, собственного предназначения и места в системе человеческого бытия, противоречивого, не поддающегося однозначному определению, представляющего собой постоянное противостояние двух начал, двух крайностей, двух противоположных категорий: рационального и иррационального, или, если угодно, чудесного, живого и мертвого, черного и белого. Режиссерская игра с этими понятиями превращает весь спектакль в некий ребус, в непростую, многослойную картинку, выходящую за рамки реальности, которой нет места на сцене, где следуя в четкой последовательности, будто продиктованной свыше некой силой, не терпящей апелляций, сменяются легкие и подвижные матерчатые покровы, черные и белые, словно волны они спадают с вершины пологой декорации, накатывая на зрительный зал, в то же время постепенно подводя к сути, определяющей характер человеческого бытия, которая аллегорично воплощается в черно-белой клавиатуре фортепиано, развернувшейся на плоскости сцены (А. Шишкин). И будто именно эти замершие гигантские клавиши рождают глубокие и густые звуки Шопена, сопровождающие весь спектакль. Но каждый ли волен наиграть на этом рояле свою собственную мелодию, мелодию своей жизни, или же все заранее предопределено и отступление от прописанной партитуры невозможно? Вот и наш герой пытается играть по своим правилам, и, натыкаясь на противостоящие, неприемлемые обстоятельства и условности, он вновь и вновь с каким-то отчаянием и надрывом бросается на непреклонно-решительную, непоколебимую как сам Фатум декорацию, отталкивающую любого, кто дерзает вступить с ней в противостояние. Она, декорация, будто живая диктует каждый шаг и каждое действие, схематично набрасывая жизненную траекторию, все загоняя в рамки выверенной и четко просчитанной схемы. Но все ли в нашей жизни возможно подчинить правилам и уложить в систему координат? И будто выступая наперекор «сухой математике» ЧУДО отвоевывает пространство и время в спектакле, погружая зрителей в мир иллюзиона, который загадочными параллелями уводит нас вслед за кэролловской Алисой в мир Зазеркалья, где события и герои становятся все «чудесатее и чудесатее», где нет главных, а есть живые и мертвые, и это еще большой вопрос, кто жив, а кто умер, вероятно, даже не заметив сего факта, как Лиза (Ю. Марченко) или Ольга из библиотеки (Н. Панина), такие разные, но в то же время похожие друг на друга «живые мертвецы», бегущие от жизни, не желающие вступать в противостояние, не ищущие, замкнувшиеся в тесном кругу обстоятельств, не самых лучших, но все же более или менее удобных для существования. Недаром в какой-то момент обе героини примеряют на себя идентичный образ, становятся как близнецы схожи платьем и повадками – две женщины в жизни Изотова, две неживые женщины, две шахматные королевы, черная и белая, потом наоборот белая и черная… Только вот он сам совершенно не владеет игрой в шахматы, не умеет играть в жизнь, а только создает видимость, имитирует ее, как делают еще очень многие, вероятно, даже большинство, боящихся признаться другим, а главное самим себе в бессмысленности собственного существования.
«Изотов» не пытается навязать какой-либо морали, не дает наставлений, не преподносит урока. Он, тезисно, порой обрывочно, иногда неожиданно и нелогично озвучивает те вопросы, которые каждый в определенный момент задает себе, или, по крайней мере, должен задать, отправляясь в вечный путь поиска себя, своей цели и места в системе человеческого бытия.

Очень плохо! До неприличия плохо! Всему виной тошнотворная пустота пьесы. Этот безмозглый народный эпос Дурненкова, эта несчастная попытка поиграть с референсами к русской классической литературе, смахивающая на жанр школьного изложения - не оставляют никакого шанса А.Могучему. И вся сценографическая "могучая" затейливость летит в тартарары...
Поразительно, как А.Могучий мог вляпаться в такую скверную историю?!

Андрей Могучий и Михаил Дурненков приглашают зрителей поиграть с фантазией. Отметаем стандартные представления о театре, и вперёд!

В лучших традициях брехтовского театра, Могучий создал постановку, на которой сложно расслабиться. Точнее, расслабиться и отрешиться от происходящего на пару минут всё-таки можно, с одним лишь но: вы рискуете полностью выпасть из повествования. Ухватить нить сюжета сложно, да и сюжет для каждого свой – сплошные условности. Даже декорации говорят о том, что режиссер лишь задает нам линии координат: здесь верх, там – низ, а уж с остальным разбирайтесь сами. Описать конструкцию, которая выстроилась на сцене «Изотова» сложно. Это что-то наподобие горы с окном в верхней её части. Такие сооружают на скейтбордистских площадках. На белую поверхность горы проецируется то видео, то разметка местности, то сложные алгебраические формулы.
Само действие – нечто между абстракцией и сном. Нет, какой-то сюжет всё же есть: «надежда России» Изотов отправляется со своей пассией Лизочкой в дом своего детства. Там его ждут мифический дядя-пианист (который, кстати, на сцене так и не появится), астроном-мечтатель и библиотекарша Оля. Герои – как на подбор: с минимумом черт характера, схематичные и словно витающие в воздухе. И не герои вовсе, а идеи. Зрителю остаётся только поймать эти идеи и составить из них нечто целостное. А то может создаться впечатление, что попал в сумасшедший дом. Впрочем, хочется верить, что на Могучего ходят «по наводке», а не просто так – Александринский театр посмотреть.
Да, Изотов заставляет подумать. Без кавычек не просто так – в продолжительные размышления отправляет не только спектакль, но и сам главный герой. То и дело держащий в руках белого игрушечного зайца, он и сам становится поход на запуганного ушастого. Белый парадный костюм, который он не жалеет, скатываясь по сценической конструкции-горке, слезящиеся, слегка покрасневшие глаза. Смотрит на мир глазами испуганного кролика – потерявшийся, одинокий… точно такой, как мы с вами.
Сложно сказать, что «Изотов» - это спектакль о чём-то. Или так любимое критиками «своим произведением автор хотел сказать». Кажется, автор ничего не хотел сказать. А наоборот, хотел, чтобы каждый зритель сам что-то себе сказал. Сам посмотрел, сам сконструировал свою постройку в заданной системе координат, сам возвёл здание и сам же потом любовался на него. Всё сам – а вы как думали?

Ю.М.

Только что с Изотова. Скажу так, если совсем коротко и по существу - это смотрибельно и одноразово. Про поток сознания - это точно. Пьеса до безобразия убога и примитивна. Как вообще Могучий за неё мог взяться!? К чему всё это было? Какой посыл? Да, были интересные и оригинальные находки. В особенности приезд Изотова и Лизоньки в сельскую местность. Обыгранность, превосходная компиляция замысла, света и видеопроекций. Всё сошлось, всё вместе выстрелило. По всему остальному или неДОбор, либо ПЕРЕбор.
Закос на столь модный и раскручиваемый у нас европейский театр?! К чему? Зачем?
Много моментов вообще никак не лепятся в единое целое - к чему эти старики и примитивные фокусы в самом начале? Бородатость и пыльность фокусов....господа, ну не 80-ые же на дворе в конце концов, ещё бы барышню пилить стали!
Зачем этот эффект моря и разговоры "за жизнь?!". Видеопроекция в самом начале - ну приём настолько уже затасканный, что выделять его особо не хочется.
Да и честно сказать в такой пьесе и актёрам-то особо нечего играть. И Коваленко как-то не раскрылся, хотя потенциал просматривается. Но не тут.
Вобщем Могучему зачёт, актёрам - пересдать, Дуренкову - неуд.