Балет

Дягилев-гала

Концерт этот приурочен к столетию со дня рождения балетного проекта Сергея Дягилева: сперва он назывался «Русские сезоны», потом «Русский балет», потом имя импресарио проч­но впечаталось в вывеску: «Русский балет Сергея Дягилева» (не путать с многочисленными подделками!). Рекрутов ­наби­рали в Петербурге (меньше — в Москве), а выступали по всему миру. Дягилевская труппа (даты жизни: 1908–1929) была страннейшей по форме и крайне влиятельной по содержанию институцией. Влиятельной — в масштабе всего искусства, че­го почти никогда не бывает с обычно маргинальным балетом. И что случается в балете еще реже: отмечают дату в Москве действительно впечатляюще. Никаких вам чахлых соло вто­рой свежести и заветренной нарезки pas de deux с ленивыми солистами. Большой потрудился над программой на славу, и «Дягилев-гала» никак нельзя пропустить.

Во-первых, потому что балет Парижской оперы — гость ­редкий и желанный. Это одна из лучших трупп мира, предмет вожделенного счастья балетоманов. От слов о безукоризненной технике, строжайшей дисциплине линий, вышколенной точности веет холодом, но именно эти свойства французских танцев будят самые огненные страсти. На одном из русских га­ла, глядя, как парижская гранд-дама Аньес Летестю нанизывает идеальную пуантовую диагональ, моя коллега предоргазмен­но закатила глаза — и как же я ее понимала! Это были мгновения, в которых хотелось остаться навсегда, тем более что следом вывалились веселые и неопрятные русские солисты, своим топотом быстро вернув всех на грешную землю. В некотором смысле нынешний гала-концерт Большого следует этой схеме. Французская труппа оттенена «Половецкими плясками» в исполнении Пермского балета, труппы некогда очень сильной (пусть и в масштабе одного лишь СССР), но сейчас явно на спаде. Это, пожалуй, даже слишком сильный контраст.

Во-вторых, парижане выбрали уж очень удачный репертуар: «Аполлон Мусагет» — позднее дитя дягилевской антрепризы; музыка — зрелый Стравинский, хореография — ранний ­Баланчин. «Аполлон» был одновременно и последней, и первой страницей. Последней, потому что вскоре «Русский ба­лет» умер вместе с Дягилевым. В исходном варианте «Аполлона» музы трясли пышными юбками и париками от Шанель (согласно концепции Дягилева, главное в балете — дизайн), и первое, что сделал Баланчин, получив свой балет в личное распоряжение, — велел всем переодеться в костюмы на манер теннисных: в худощавые руки муз так и просятся ракетки. А первой — потому что это была первая страница неокласси­ки 1930-х. Чудесного мира бриллиантов огранки «принцесса», панелей из черного дерева, спортивных успехов, нью-йорк­ских небоскребов и советской станции метро «Маяковская» — мира ар-деко. Мира, где правят античная юность и красота (или как выражался Остап Бендер: «молодые, длинноногие и политически грамотные»). Вот об этом и был «Аполлон ­Мусагет»: балет-состязание юных муз в разреженном горнем воздухе. В прологе Латона в корчах рожает рослого парня. ­Потом резвые девушки состязаются перед ним в чрезвычай­но сложных вариациях, потешаясь и поучая. Он смотрит, взрослея и учась. Выносит вердикт. Выбирает Терпсихору. А потом все вместе восходят на Парнас, застывая на манер той колесницы, что украшает фронтон Большого. Это очень коварный балет. Если уровень исполнения ковыляющее средний (а именно таков он обычно в русских театрах, где идет «Аполлон»), то с тем же удовольствием можно смотреть, как кто-то корпит над учебником математики: глаза к носу, язык на боку, слышно, как об стекло долбится муха. Русские танцовщики не очень-то любят этот балет и считают его «холодным»; им откровенно скучно, и это заражает. Но французы щелкают подобные уравнения и теоремы как орехи. В их исполнении «Аполлон» действительно то, чем был задуман: состязание виртуозов, упоенных собственной легкостью. Сходите, и вы увидите, что азарт — это очень горячее чувство. И это тоже ­за­разительно.