Спектакль

Глиняная яма

Мила (Софья Горелик) делает очередной аборт и решает начать жизнь сначала — бросает постылого женатого любовника и возвращается домой, в провинциальный городок. А дома — ее старшая сестра Галя (Юлия Солохина) в состоянии острого женского счастья с Рустамом (Андрей Терентьев), рубщиком мяса родом с Кавказа. Еще дома — истерически-стоическая мама Гали и Милы (Лидия Мельникова), перманентно моющая посуду и тихо шипящая на новоявленного зятя-инородца. Вскоре выяснится, что дома не все: нет двух Галиных сыновей от первого мужа-алкаша. По случаю женского счастья они сбыты на пятидневки и продленки и на сцене не появляются. Когда их хватятся, будет слишком поздно…

Пьесу «Глиняная яма» написала Ольга Погодина, самый яркий и непредсказуемый современный петербургский драматург. Непредсказуемый не только потому, что всякий раз пишет что-то неожиданное (сначала про гомосексуалистов, потом про Алису в Стране чудес, потом про Льва Толстого), а главным ­образом потому, что в ее текстах всегда есть загадка. Про кого, понятно, а вот о чем? В той же самой «Яме» все вроде ясно: социальный реализм, достоверный очерк провинциальной повседневности. Вот только где-то это уже было. Ой, да это же «Власть тьмы». Ой, да это «Трамвай «Желание». Причем, того и друго­го — с лихвой. Но вопрос об авторской идее остается открыт и маячит перед любым потенциальным постановщиком.

Что мог бы сказать кинорежиссер ­Балабанов, долго присматривавшийся к «Глиняной яме» и чуть было ее не ­эк­ранизировавший, можно предположить. Он бы, наверное, вытащил на первый план национальный конфликт, войну ментальностей; пьеса бы ему подыгра­ла — излишней политкорректностью она не отягощена. Андрей Никитинских, в прошлом актер Омской драмы и петербургских театров, а теперь начинающий режиссер, в своем новом спектакле движим преимущественно гуманизмом. Ему страшно за детей, за беззащитных маленьких людей, которые брошены на произвол судьбы взрослыми дядями и тетями, самозабвенно решающими свои сексуальные, национальные и прочие важные проблемы. В этом этическом пафосе и слабость, и сила спектакля Никитинских. Сила — в навязчивой обыденности. Заранее договорившись с актерами, что играют они про забытых взрослыми детей, а не про взрослые страсти, Никитинских добился странного эффекта. ­Актеры не напирают на зал, не акцентируют эмоции, говорят ровными фоновыми голосами под аккомпанемент вечно включенного телевизора, так же ровно и спокойно их персонажи ревнуют и изменяют, справляют свадьбы и рожают. Они не слушают и не слышат друг друга, пребывая глубоко в себе. Даже гордый и любвеобильный горец Рустам (танец актера Терентьева с ножом в руках даст сто очков вперед фильму «12»), даже смешная старушка-соседка (Татьяна ­Та­расова) — и те какие-то неживые: ­меха­нистичные, предсказуемые, то ли люди, то ли куклы. И когда режиссер обрушивает на зрителя патетический финал — реквием по брошенным детям, не отделаться от вопроса: кому тут уместней сострадать? Убиенным детям — очевидно. Но не страшней ли участь выведенных на сцену обывателей, формально живых, но, между нами говоря, давно прогнивших и разложившихся? Ведь даже дату их смерти толком не установить.