Балет

Неаполь

Сначала я быстренько анонсирую это для балетоманов.

Друзья! Датский «Неаполь» Бурнонвиля в целом типа ­нашего русского «Дон Кихота»; только вместо старика отца — старуха мать, а вместо сна Дон Кихота — подводное царство. В остальном эффект тот же: как выпить натощак бокал шампанского — все вокруг вдруг становятся ужасно милыми, даже если это банкет журнала «Балет».

А теперь анонс для нормальных людей.

Согласно статистическим данным, именно Дания — страна, в которой пугающее большинство жителей считают себя абсолютно счастливыми. В русской традиции, как известно, ответственно назвать себя счастливым может только псих со справкой. Если вы оцените датский балет «Неаполь» с точки зрения сюжета, то легко в этом убедитесь. Сюжет простой и дебиловатый. Правда, таких в балете XIX века большинство. Исключение — «Жизель», ровесница «Неаполя» (1842 год рождения), сочинение Жюля Перро. Но во-первых, составить из букв слова, а из слов — историю хореографу помогал поэт Теофиль Готье. А во-вторых, в разгар постановочных репетиций Перро по-скотски бросила жена — исполнительница главной роли. Несчастные люди становятся чертовски трезвы и проницательны. Особенно когда высказываются о жизни и отношениях. Даже если объяснять ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы приходится на пальцах рук и ног. «Жизель» — горький шедевр про то, как люди друг друга мучают, а потом девушка умирает и понимает, что все было зря (если коротко).

Датчанин Август Бурнонвиль увидел «Жизель», впечатлился, вернулся к себе в провинцию (а Копенгаген на балетной карте считался тогда вроде зажиточного хуторка) и поставил в местном театре все то же самое. То есть это он думал, что ставит то же самое. Только лучше. Датскую «Жизель». Но имена, конечно, поменял — как и полагается, когда колониальный товар произведен на Малой Арнаутской.

У Перро история любви и смерти рассказана с большим количеством многоточий и воздушных пауз. Через них в действие постоянно врывается какой-то метафизический сквознячок. От него мороз по коже. У Бурнонвиля было феноменальное чутье на такие вещи. Работая над своей версией, он тщатель­но залил все паузы, проговорил все умолчания, заполнил все пустоты, приладил железные мотивировки. Он всегда так делал, и обычно его балеты похожи на гостиную в стиле бидермей­ер: всюду фестончики, оборочки, полосочки и, как говорила ­гоголевская дама, по ним все глазки да лапки, глазки да лапки. Предельно детализировано и оттого слегка шизоидно. Слишком много нот. Но «Неаполь» при соблюдении всех причуд почерка — композиционный шедевр Бурнонвиля. Он похож на снежинку под микроскопом. Колючий кристалл-гигант, умопомрачительно прихотливый и умопомрачительно правильный. Измеряйте хоть микронами — все сойдется.

Остается только добавить, что пересказываемая Бурнонвилем «Жизель», трагедия, превратилась в комедию и уже сама собой пришла к единственно возможному финалу — свадьбе (как раз на том месте, где у Перро покойница проваливалась обратно в могилу, оставляя на краю возлюбленного с растерзанной душой).

После премьеры «Неаполя» два самых знаменитых на тот момент в мире датчанина, сказочник Андерсен и скульптор Торвальдсен, поздравили Бурнонвиля с большой художественной удачей и назначили третьим великим в выражениях, которых Жюль Перро не дождался от современников до самой своей смерти. И у этой истории нет другой морали, кроме китайской: рассмейся — и весь мир будет смеяться вместе с тобой, заплачь — и ты будешь плакать в одиночестве. Почти через тридцать лет хореограф Мариус Петипа в России пересказал «Неаполь» своими словами и назвал свой балет «Дон Кихот». А теперь вот — «Неаполь» ставит Театр имени Станиславского. Это все равно что открыть в фойе киоск с марихуаной.