Спектакль

Смерть коммивояжера

Фламандский режиссер Люк Персеваль приезжает на фестиваль «Балтийский дом» в третий раз. В 2005-м он показал своего «Отелло», поставленного в мюнхенском Kammerspiele, в 2006-м «Дядю Ваню» антверпенского театра Het Toneelhuis, на этот раз везет «Смерть коммивояжера» из берлинского SchaubЯhne. Для «Балтдома» Персеваль — самое удачное за последние годы открытие. Особенно радует, что нового героя до сих пор не экспортировали в Москву: пусть будет у столицы свой «новый европейский театр», у Петербурга — свой. Тем более, что Персеваль от общего европейского течения все же отличен.
Средний современный спектакль, какие сотнями везут на фестивали, как правило, претендует на синтез света, музыки, движения, но часто ограничивается производством красивой картинки. Персеваль тоже выстраивал «Отелло» с помощью черно-белой световой партитуры и выводил на сцену пианиста, чьи импровизации звучали вместо слов в самых важных моментах постановки. Но без Томаса Тиме — Отелло это был бы интеллектуальный, безжизненный мир; актер наполнял его своей плотью, нарочито неуклюжей, неглянцевой, живой. Она, эта плоть, жила и двигалась не «как на сцене», и разговаривала не языком Шекспира, а языком, если хотите, «новой драмы». Осовременивать классиков — давняя практика немецкого театра; но Персеваль придумал перекладывать их на сленг (а в русском переводе выходит почти мат), каким-то чудом сохраняя всю систему отношений и мотивировок персонажей. Хотя почему каким-то? Это чудо называется режиссерским разбором пьесы, выполненным скрупулезно и с любовью к предмету. Так делают этюды на репетициях, пока не выучен авторский текст; и от столкновения классического сюжета с низовым языком рождается новая заразительная энергия.
Со «Смертью коммивояжера» вышло несколько по-другому. Главный герой пьесы Артура Миллера, стареющий коммивояжер Вилли Ломен, — это немного чеховский дядя Ваня, немного Зилов из «Утиной охоты». Он любил женщину и мечтал устроить счастье и дом, а оказался втянут в грубую земную жизнь: потратил годы на пустые разъезды, устал, глупо изменил, ничего не нажил, потерял все чувства, кроме стыда, и, наконец, ради той своей старой любви совершил самоубийство. У Миллера неумолимые законы капиталистической Америки 50-х разрушают счастье персонажа, но сам человек еще остается человеком. Персеваль исследует эту историю в перспективе — действие переносится в наши дни, где от человека нет и следа: средствами страстного натурализма режиссер показывает опустошение в потребительском рае. Вилли в исполнении все того же Томаса Тиме — утрированный портрет водителя пригородной маршрутки. Всю жизнь он честно функционировал как часть экономического механизма и к пятидесяти годам превратился в обрюзгшее животное, приходящее в себя только от банки пива и порно; когда телевизор выключен, выключены контакты в мозгу. От разлитого по сцене пива в зале невыносимо пахнет блевотиной, из фантазий героя является страшно грудастая девица, а рядом молчаливая жена Вилли снимает дешевые капроновые чулки с увядших ног. Эта бедная женщина, пожалуй, единственное, что не дает всей истории превратиться в безжалостный гротеск.
В Берлине после спектакля устраивали обсуждение со школьниками, где артисты говорили о домашнем насилии и о том, что не надо молчать. Персеваль сидел рядом и слушал; думаю, если бы у него были усы, он бы в них ехидно улыбался: хотели социальный проект — вот, извольте, получите. Там же, в «Шаубюне», идут еще персевалевские «Иванов» и «Мольер. Страсть», где режиссер, играючи, заглядывает в такие антропологические бездны, что не то что у школьников, а у родителей голова закружится.