Спектакль

Шарманка

На сцене у самого задника, то есть у самого горизонта, притулилась символом грядущей индустриализации фабрика с трубой. Над сценой висит куб, на котором показывают черно-белый видеоарт. По сцене бредет троица: блаженная девочка Мюд (ее играет Клавдия Коршунова), механик Алеша (Шамиль Хаматов) и его творение по имени Кузьма (Максим Разуваев, закованный в латы Айронмена и с краником на причинном месте) идут дорогами СССР к социализму. Однажды троица останавливается, чтобы присоединиться к строителям социализма в одном конкретном потребкооперативе. Здесь их ждут испытания и постигают разочарования.

У кооператива проблема с продуктами первой необходимости, между тем как в соседнем совхозе прорва рыбы и птицы. Народ голодает — а у кооператива проблема с тарой. Проблему эту кооператив решает своеобразно: маринует грибы из сои и готовит пищевую революцию.

Ключевая сцена «Шарманки» — тайная вечеря времен первой пятилетки. Кооперативщики вкушают новую пищу — кашу из саранчи, котлеты из чернозема, механические бутерброды (в спектакле — надувные шарики и пену). Но «дружная пища» не усваивается, товарищи, согнувшись в три погибели, блюют. Во избежание голодного бунта глава кооператива, монументальный товарищ Щоев (Никита Высоцкий), и его вертлявый клеврет Евсей (Артур Смольянинов) канализирует недовольство масс обычным для советской республики способом: публичной поркой. Затевается политический процесс над Алешей: его механический человек Кузьма, как выясняется, оппортунист.

Михаил Ефремов ставит «Шарманку» как есть — не укладывающуюся в каноны, застревающую на несущественном, то и дело перепрыгивающую с первого на десятое. От себя он прибавил немного. Поставил самобичевание чиновников как комичный танец в два притопа, три прихлопа. Вместе с Евгением Миттой, постоянным сценографом его редких спектаклей, придумал возникающий в финале образ: тоскливо завывающий скелет коровы. Но так, наверное, и нужно ставить пьесу, которую до тебя еще никто не ставил, — отойдя в сторонку. Другое дело, что так ее имело смысл ставить двадцать лет назад, на заре гласности, когда пьеса была впервые опубликована. Написанная в тридцатом году «Шарманка» отчасти воспроизводила, а отчасти предвосхищала события драматичного финала НЭПа: ошибки в планировании, срыв продовольственной программы, лютый голод, постоянный страх интервенции и — как следствие — первые политические репрессии. В эту пору впервые произносится слово «вредитель». На вредителя, которому придумывается масса синонимов — упрощенец, присмиренец, схематик, перегибщик, — начинается охота. Вредителя начинают фабриковать. Его физически уничтожают. Революция пожирает самых преданных своих сыновей — большевиков, принятых в партию до революции или в первые ее годы. У Платонова появляется образ — товарищи едят саранчу, приговаривая: «Мы вредителей прячем в себя».

Это была по-настоящему антисоветская пьеса, хотя сам Платонов искренне полагал, что клеймит истинных врагов революции — бюрократов (которые к тому же в финале оказываются небылью, фантомами, порожденными угарным газом, сочащимся из-под земли).

В конце восьмидесятых и начале девяностых, когда перестройка и Горбачев были на пике западной моды, звонче прозвучал бы и другой сюжет «Шарманки» — увлечение Россией западной левой интеллигенции. У Платонова в кооперативе «Дружная пища» появляются два иностранца, приехавшие купить немного надстройки для своего благополучного базиса. «Это дух движения в сердцевине граждан, теплота над ледовитым ландшафтом вашей бедности! — говорит датский профессор. — Мы ее хотим купить в вашем царстве или обменять на нашу грустную точную науку. У нас в Европе много нижнего вещества, но на башне угас огонь. Ветер шумит прямо в наше скучное сердце — и над ним нет надстройки воодушевления».

Если бы Ефремов был хоть немного карьеристом и держал нос по ветру, двадцать лет назад «Шарманкой» он заработал бы репутацию глашатая перестройки, такого Александра Любимова от театра. Но тем и хорош Ефремов, что он не Любимов. Он берется за «Шарманку», когда и у нас «на башне угас огонь» и давно в помине нет «духа движения в сердцевине граждан». К этому времени отшумел уже «Чевенгур» Додина, поставлены «Возвращение», «Фро», «Джан», «Корова». Идет на сцене «Рассказ о счастливой Москве», и из Платонова вычитывают то, что кануло вместе с его эпохой: тоску его героев по несбыточному, мечты высокого полета, чувства такой силы, что они так и остаются до конца не высказанными и превращаются в непрерывное томление. Ефремов чувствителен к этим томлениям платоновских мальчиков и девочек. Хотя больше его занимает сатира, направленная уже на наше время. Томлений нынче с самым чувствительным прибором не обнаружишь — то ли дело бюрократы. Переросшая саму себя платоновская фигура бюрократа Щоева, каким его играет Никита Высоцкий, — прямой мост из тридцатых в нулевые. Напяливший на себя костюмную пару, выменянную у иностранцев на пачку советских директив, Высоцкий мало чем отличается от наших мордастых чиновников. А им сегодня, видите ли, тоже не хватает воодушевления масс. Над чем и работаем. Парад, хоккей, Билан, Кубок УЕФА. «Установок на энтузиазм у нас много, — говорит Щоев. — Почти что затоваривание получилось».