Балет

Блудный сын

Спасите, наши душат

Чуть ли не у каждого русского литератора сильно пьющих советских 1970-х был свой список «книг, которые можно читать с похмелья». Лидировал, помнится, Бунин — спорно, конечно, но я, наверное, просто не представляю себе масштабов того похмелья. Несмотря на это, уже некоторое время я задаю аналогичный вопрос почти всем, кто видит балет каждый или почти каждый день. Какой балетный текст радует даже тогда, когда остальное в целом омерзительно? У меня на такой случай есть диск с черно-белой Майей Плисецкой в партии Китри — тут все согласно кивают. Второе место единогласно занял Матс Эк с его классическими спектаклями, переписанными цветными фломастерами. Третье — «Блудный сын» Баланчина. Сейчас его привозит Мариинка — посмотрите, каким бывает балет, когда он никого не душит.

А душит он почти всегда, будучи искусством, составленным из тяги к математическому порядку и безжалостного обрубания всего, что торчит. Балет даже собственных жрецов держит в постоянном стрессе — мне, например, до сих пор хочется найти и покалечить того, кто брякнул великой балерине Диане Вишневой, что у нее какие-то «не такие» руки: теперь она в любой роли норовит занавесить себе плечи какой-нибудь тряпочкой. Что уж говорить о «просто людях». Попав на балетную репетицию и понаблюдав пятнадцать минут за упражнениями совершенных телесных оболочек в высоком алгебраическом строе, «просто люди» ощутимо съеживаются, ­на­чинают занимать меньше места — видно, что от стыда за себя. На спектаклях классического балета это выливается в прямые физические мучения зрителей. Их называют скукой, но это не скука. Вспоминается отчет Исайи Берлина о визите к Ан­не Ахматовой: всю ночь он мучительно хотел в туалет, но не решался перебить «поток доказательств несравненной моей правоты».

Так вот. В «Блудном сыне» балет никого не мучает. Он очень смешной. Слегка корявый. Составлен безо всякого плана (который, стало быть, не надо фашистски соблюдать). И очень человечный. Баланчину было тогда лет — всего ниче­го. Он недавно эмигрировал. И вообще больше привык ­на­зываться Георгием Баланчивадзе. Великий и ужасно претенциозный Сергей Дягилев пробовал припугнуть хлопца: на весь день сажал в музее перед картиной Боттичелли (почти что Берлин — перед Ахматовой, да?). Но Баланчин простодушно урчал животом и с веселым недоумением ждал конца экзекуции. Просто встать и уйти было все-таки нельзя: Дягилев был единственным серьезным балетным работодателем в Европе 1920-х. Он хотел от Баланчина фреску, «кусок искусства». А Баланчин в «Блудном сыне» надевал танцовщикам на голо­ву фильдеперсовые чулки и составлял из них попарно каких-то четвероногих клопов. Даже финальный выход героя к авансцене на коленях и с посохом ничего не меняет: «духовка», которую изо всех сил пытаются подпустить исполнители, трагически заламывая брови домиком, не в силах скрыть, что это просто красивый мужик в трусах.

А теперь деготь. «Блудный сын» идет давно. Это первые за десять лет гастроли Мариинки в Москве, когда петербуржцы не привозят ничего художественно-принципиального, и очень может быть — последние, когда они привозят хоть что-то интересное. В театре поменялось балетное руководство. А Валерий Гергиев остался. Поневоле подумаешь, что балет в Маринке цвел скорее вопреки, чем благодаря маэстро.