Спектакль

Счастливые дни

На сцене женщина по пояс в земле — подкрашивает губы, перебирает вещи в сумочке, болтает сама с собой. Меньше чем через час она уйдет в землю по самые уши, и ей останется перебирать одни воспоминания — про любимую куклу, про первое свидание с розовым шампанским: Винни, главная героиня, и ее возлюбленный Вилли тогда впервые прикоснулись друг к другу. Винни играет Вера Алентова. Вилли — Юрий Румянцев, большую часть времени он помалкивает, сидя в невидимой зрителям норе, но иногда выползает и произносит пару слов.

Мужчина за моей спиной через десять минут после начала сорвался с кресла со словами: «Чушь собачья». «Чушь собачья» между тем принадлежит нобелевскому лауреату Сэмюэлу Беккету и по-правильному называется «Счастливые дни». По-хорошему, одна из сильнейших вещей, написанных кем-либо из абсурдистов, в Москве до сих пор не шла: спектакль Питера Брука с Наташей Парри на Чеховском фестивале в прошлом веке и восьмилетней давности постановка Виктора Гульченко в «Модерне» с Натальей Кочетовой, показанная несколько раз, не в счет. «Счастливые дни» не играют, потому что вопрос — как это играть. Для комедии эта вещь слишком безысходна, для трагедии — слишком саркастична. Конечно, жаль человека, который двумя ногами в могиле, а вспоминает о детстве. Но какая уж тут трагедия: из земли торчит голова, озабоченная, хорошо ли на ней сидит шляпка. В «Модерне» пьесу сыграли как драму чеховского образца, и выглядело это еще неадекватней: предсмертным монологом Заречной из последней пьесы Треплева. Можно бы обратиться к более удачным примерам: спектаклю Александра Калягина, который сыграл Крэппа, или «В ожидании Годо» Юрия Бутусова, ведь пьесы разные, а герой один. Что Винни, что Крэпп, что А и В и прочие М и Ж, которых Беккет и вовсе засунул в погребальные урны, — это все один и тот же персонаж: ущемленный, беспомощный, он от рождения несет в себе свою могилу, не осознает этого и тем смешон и жалок. Но все же, более безжалостное обвинение человеческому существованию, чем Винни, трудно было бы найти. Тем труднее ее играть. И тем ценней опыт Веры Алентовой.

Художник Эмиль Капелюш поместил наискось к крохотной сцене плоскость, поросшую сухим тростником, над которым в одном и том же направлении пикируют механические птицы. С Верой Алентовой, торчащей рядом с тростником, работал воронежский режиссер Михаил Бычков. Сильное место Бычкова — внутренняя дисциплина и умение найти верный стиль для любого материала. Для пьесы, с ее жанровой амбивалентностью, и актрисы, с ее трудноопределимым амплуа, Бычков придумал логичный ход: сыграть во все игры сразу, дать комедию вначале и трагедию потом — противоположности, которые при столкновении, возможно, дадут нужное качество. Остальное за него сделал Беккет: никогда не описывая персонажей, он с бухгалтерской дотошностью прописал алгоритм их реплик, пауз, взглядов и движений. Алентова исполняет этот алгоритм как безупречная сценическая машина. Она абсолютно неузнаваема, одновременно трогательна и ничтожна со своими губками бантиком и мещанским щебетом в начале. Она отчаянно хрипит во второй части, и чем чаще она произносит «Какой счастливый день!», тем меньше жизни остается в ее голосе, и чем механистичней она звучит, тем жарче чувствуется безысходность. Когда б не финал, вышел бы самый беккетовский спектакль из всех, что видела московская сцена. Все решали секунды — и тут на тебе. В финале к голове Винни уютно пристраивается сгинувший было, но потом приползший откуда-то Вилли. Звучит сентиментальная мелодия. Она радуется и беззвучно плачет, он умильно глядит в зал. Минуточку — выходит, речь шла о женском стоицизме? Мол, пусть все плохо, но женщина-то какая молодец?! «Москва слезам не верит. Тридцать лет спустя»? Зачем смотался мужик с соседнего ряда — потерпел, остался бы доволен. А ведь только и нужно-то было, что следовать алгоритму до конца. Представьте другую картину: из земли торчит голова, рядом человек на карачках. «Улыбки как не бывало, — следует из ремарки. — Они смотрят друг на друга. Долгая пауза».