Спектакль

Рассказ о семи повешенных

Люди со счастливым визгом катятся с ледяной горы на животе. Люди вваливаются с мороза в сени. Сбрасывают пальто и шапки, растирают окоченевшие уши, гомонят, развешивая пальто на крючки. Людям весело — и публика посмеивается, недоумевая поначалу, куда она попала: «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева ничего веселого не сулит. Да и режиссер Миндаугас Карбаускис тоже прежде не числился в списке веселых режиссеров.

После спектакля «Дядя Ваня» Карбаускис был зачислен в традиционалисты, что звучало бы для молодого режиссера приговором, не будь тот самый «Дядя Ваня» спектаклем большой сцены и мхатовского размаха, которую мало кто из тридцатилетних режиссеров вообще способен освоить. Безусловно, этот режиссер работает в традиции — в традиции того театра, который подразумевает способность внятно рассказать историю и не погрешить при этом ни против правды того времени, когда вещь была написана, ни против своей школы, ни против современности. В этом смысле Карбаускис, в отличие от всех прочих молодых театральных ньюсмейкеров, оставляет в своих спектаклях жирный след и своего образования (он ученик Петра Фоменко), и литовского театра, которому он принадлежит органически. Более того: он не просто следует традиции — он с ней играет. И что по-настоящему важно, его театр — не будучи ни остросовременным, ни новаторским — имеет собственное мужественное лицо. А когда в последний раз вы видели традиционный театр с особым выражением лица?

Тут следует оговориться, что отчетливей всего мимика театра Карбаускиса видна с небольшого расстояния, в камерных пространствах. Он развивал ее там сначала на пьесе Уайлдера, придумавшего на заре американского театра раскладывать по ролям эпическое повествование, затем на чистокровной прозе (Фолкнер, Гоголь). «Рассказ о семи повешенных» — проза Леонида Андреева, которую раскладывает по ролям, переведя в прямую речь повествование, тоже сам Карбаускис, и опять под самым носом у публики.

Что же касается ролей, то здесь еще один фокус. Пятеро террористов, готовивших покушение на министра, их безутешные родители, сам министр, его челядь, двое других приговоренных к смертной казни (эстонский крестьянин, убивший хозяина, и жизнелюбивый Цыганок), их тюремщики и разные полицейские чины — всю эту рать играют восемь актеров. Заключенные и тюремщики меняются ролями не сходя с места. Младшая из террористок звонким голоском призывает товарищей не унывать, а минуту спустя доводит публику до спазмов в горле, играя мать террориста на последнем свидании с сыном. Вообще-то, подобная театрализация — когда артисты не вживаются раз на все три часа в свою роль, а, напротив, пройдясь за министром шестеркой слуг с подносами в руках, переодеваются в террористов и вскоре отправляются на виселицу, а там, глядишь, снова весело вываливают на сцену, — эта театрализация к месту, казалось бы, в комедии. А здесь-то речь о смерти. Но в том-то и дело, что не о смерти, а о страхе ее. И он, этот страх, изживается здесь в тотальной игре, и публика не реже прыскает в кулак, чем хватается за сердце, и буквально вешают только пальто на вешалке в сенях, а живые, смертью смерть поправ, продолжают вести игру. И только министр, наблюдавший за этой игрой с улыбкой на губах, с этой улыбкой на губах и замирает, до смерти испугавшись одной только мысли о смерти. В финале этого блестяще отточенного спектакля, разложенного на ноты иронично-печального литовского вальса, окоченевшего министра накрывают тряпочкой. А люди по новой входят с мороза в сени, гомонят, скидывая пальто, растирают замерзшие уши. То есть заканчивается дело тем же (не тот это случай, когда неуместно рассказывать финал, весь смысл в центре), с чего начинается театр, — не виселицей, а вешалкой, раз уж зашла речь о традиции.