Спектакль

Пир во время ч-ч-чумы. Фрагменты

Этот в некотором смысле выдающийся спектакль будирует уже на уровне названия. «Маленькие трагедии» — близкие к совершенству создания гения Болдинской осени (из которых сюжетообразующий в данном случае «Пир во время чумы» является самой маленькой и наиболее совершенной вещью) — всегда были для нашего театра орехом Кракатуком. Порядком подобломавшие на них себе зубы поколения мастеров сцены как только ни изощрялись в поисках решений, конгениальных пушкинским сценам, с чем только их ни скрещивали и в каких только видах ни транспонировали и транслитерировали. Но вот чтобы так сразу, с места в карьер привить к стволу поэтической гармонии заикающийся, причудливый дичок чертовщины (не гоголевского даже толка, а какой-то, право слово, пелевинской) — на это способен сегодня только лишь такой старый бескомпромиссный авангардист подмостков, как Михаил Захарович Левитин.

Артисты руководимого им театра так, в соответствии с афишным залипанием клавиши, и читают слово «чума», так и декламируют его на все лады. Что, впрочем, никак не объясняет особенностей нынешнего эрмитажного правописания. Вообще нужно сразу же сказать, что понять что-либо в предъявленной нам композиции весьма затруднительно. Даже если ты вслед за самим Левитиным считаешь себя человеком, что-то знающим о традициях театрального авангарда, об опытах Мейерхольда и Терентьева, футуристических «пощечинах общественному вкусу» и обэриутском «реакционном жонглерстве». Левитин не то чтобы продолжает спихивать Пушкина «с корабля современности» — напротив, он всеми силами пытается удержать поэта на этой накренившейся палубе. Другой вопрос, что избираемые для этого выразительные средства отдают не размышлениями видавшего виды мастера (создателя, между прочим, непревзойденных сценических прочтений Хармса и Олеши), а дебютантскими потугами на оригинальность. Трудно отделаться от ощущения, что спектакль рождался по принципу «что в голову пришло — то и ладно». Почему роль Председателя отдана недюжинной Дарье Белоусовой, которая, кто бы спорил, чудо как хороша в своих высоких сапогах и сорочке с брыжами, но дальше любования восприятие характера не продвигается. Почему на сцене весь спектакль фиглярствует покойный Джаксон-весельчак, в честь которого нам в соответствии с ходом сюжета предложили выпить, разнеся по залу пластиковые бокалы с шампанским. Почему в этом истеричном юнце, то и дело выскакивающем откуда-то с листами известного оскорбительного послания Пушкина Геккерену в руках, нам предложено увидеть фигуру самого создателя «Маленьких трагедий». Вопросы, умножаясь и наползая друг на друга, постепенно переводят все происходящее в безумие, в котором, по всей вероятности, предлагается видеть последствия ч-ч-чумы. Из этого тяжелого состояния, впрочем, спектакль два или три раза выскакивает волшебным, прямо-таки пушкинским образом, обнаруживая в отдельных мгновениях и кристальную ясность, и экзистенциальный ужас перед ожидающим нас всех концом, и едва ли не единственное в этой связи упование — на пребывающую в веках великую силу искусства. Распространяться же об этих самых фрагментах не буду, чтобы не лишать удовольствия тех, кто захочет самолично убедиться в упоительности той бездны мрачной, в которую может порой завлечь художника его слишком уж последовательный радикализм.