Спектакль

Между собакой и волком

Проза Саши Соколова уже приносила Андрею Могучему серьезную удачу: спектакль по роману «Школа для дураков» был увенчан премиями в России и успехом на европейских фестивалях. И все-таки идея ставить «Между собакой и волком» могла прийти в голову только отчаянному и бесстрашному фантазеру. Роман «Между собакой и волком» — какое-то фантасмагорическое месиво из русского языка. Это темная чащоба слов, в которой абзацы встречаются только по большим праздникам и в которой почти невозможно вычленить внятное действие-тропинку, основу любого театрального зрелища. Склонившись над Соколовым, не только Джойса вспомнишь, но и Гоголя, да чего только не вспомнишь, честно говоря. Но только не театр.

Режиссер вместе с художником Алексеем Богдановым объехал чуть ли не все блошиные рынки Лазурного Берега — премьера спектакля состоялась год назад в Ницце. Накупили бутылки и музыкальные инструменты, обувь, белье и прочие предметы человеческого обихода. Прикрутили все это барахло к театральным штанкетам. После того как отыгрывает перед занавесом оркестр бомжей в ватниках и ушанках, после того как уплывает вверх занавес с «ожившей» картиной ван Эйка, после того как опадает, потрепыхавшись на ураганном ветру, второй, полиэтиленовый занавес, на котором тенью крутилась упитанная балерина, — после всего этого штанкеты со старьем опускаются вниз. Сцена оказывается разделенной на две части. В нижней, захламленной и душной, затхлой и переполненной тряпьем, копошится и суетится описанная у Соколова артель инвалидов. А над низким «потолком» открывается полная воздуха и свободы пустота другой жизни, за которой по большому голубому экрану ползут кучевые облака. «Пригляделся, а это Вечная Жизнь уже», — пишет Саша Соколов.

Чертовщины в спектакле Андрея Могучего не меньше, чем юмора. Вот свел счеты с жизнью один из артельщиков, повесился, положили в санки-домовину, а он вроде как ожил, свечку в скрещенных руках поправляет, плачущих над ним товарищей за волосы треплет. Потом в спектакле появляется Пушкин. У Соколова он проходит тенью, мелькнет цитатой во включенных в текст романа стихах одного из героев — и все. А у Могучего, доверяющего актерским импровизациям, «солнце русской поэзии» выкатывается из расхожей присказки «Кто за тебя работать будет? Пушкин?». Поэт тут как тут — что-то делает меж артельщиками, и Дантес является, и пародийную сцену дуэли разыгрывают вроде как в артельном театрике — между дуэлянтами мечется пухлый зайчик из мультфильма. Моряки еще откуда-то вылезут, споют и спляшут, и вовсе не на потребу публике, а просто из органического веселья театрального нрава.

В пересказе звучит сумбурно, но на сцене эпизоды прилепляются друг к другу ладно — оттого, что замешан спектакль на чувстве театральной свободы, того духа объединенной взаимопониманием компании, который из нашего театра почти выветрился. «Между собакой и волком» одновременно и полноформатное поэтическое высказывание, и те обаятельные «дружеские враки», которые в сумеречный час любил Пушкин. Жизнь, показанная на сцене, невыносима и неслучайна. Когда в конце на рояле умирает человек и сцену опять затягивают полиэтиленом, покойника можно принять за убитого Пушкина. Но, видимо, это все-таки лирический герой романа: высказав все то, что было разыграно на подмостках, выживать бессмысленно.