Спектакль

Джон Теннер. Вслед за Пушкиным на Дикий Запад

Мало кто об этом помнит, но в 1836 году в собственном журнале «Современник» Пушкин обвинил просвещенный Новый Свет в «жестоких предрассудках, отвратительном цинизме и нестерпимом тиранстве». Сделал он это не вдруг, а внимательно изучив сенсационный для того времени документ: записки Джона Теннера — американца, украденного индейцами в семилетнем возрасте. Прожив с ними тридцать лет, Теннер вернулся и издал книгу о своей дикой жизни.

В результате Пушкин обнаружил, что настоящие индейцы не похожи на героев Шатобриана и Купера, но как бы отвратительно ни выглядели похитители детей, пьяницы и убийцы, они все же приглядней американцев, уничтожающих целый народ. Этот-то нетеатральный текст и оприходовали на выпускном актерском курсе Владимира Рецептера — пьесу написал и поставил без пяти минут режиссер Борис Павлович.

Спектакль идет в особняке Кочневой, в Пушкинском центре. Зал разделен пополам — на площадку для игры и зрительскую территорию. В прологе человек с набеленным лицом представляется «белым» и объявляет себя центральным героем, излагающим концепцию Пушкина в лицах. Второй актер изображает и священника, уверяющего, что индейцы — адское племя, и ковбоя, зовущего к «равенству без краснокожих», и депутата, оправдывающего американцев, оказавшихся в условиях настоящей войны.

Все это похоже на российское ток-шоу — молодые люди хотят уйти от деления на американскую и российскую реальность, заставить зал почувствовать себя «белыми людьми», погрязшими в циничных предрассудках, и так далее по Пушкину.

Игра их наивна, но наивностью и запалом она напоминает «новую драму»: в ней нет равнодушия, хронической болезни современных театров, и когда речь заходит о «мальчиках в цинковых гробах», убитых в Чечне сегодняшними индейцами, — ждешь, что актеры заговорят от первого лица. Но в ту же секунду спектакль выворачивает на мелодраму о несчастном индейце, которого приютил и обманул ушлый журналист. Зритель тоже обманут: политического театра, которого в России ждут со времен расцвета любимовской «Таганки», по-прежнему нет. А в том театре, который есть, первое лицо, как сказали бы индейцы, — табу.