Опера

Мадам Баттерфляй

Большой театр, сделав в последнее время ставку на громкие режиссерские имена, неожиданно быстро дошел до кульминационной точки. Этот сезон, в некотором роде прощальный (у старой сцены начинается реконструкция, после которой она станет совсем другой — как минимум перестанет быть старой), завершается не чем-нибудь, а постановкой Боба Уилсона. Того самого Уилсона, злостного противника системы Станиславского, манящего, холодного и недоступного архитектора театральных фокусов и потусторонних смыслов, которым принято было восхищаться и даже посвящать ему инсталляции (вроде «Быть Робертом Уилсоном» Андрея Бартенева) в узком просвещенном кругу последние лет десять.

Уилсон и Большой театр — эти понятия в том кругу были антонимами. От их нынешнего смешения, по идее, должно наступить ощущение легкой шизофрении. Потому что даже сейчас, после ряда смелостей, которые напозволял себе в последнее время главный театр страны, сложно представить, как по ступеням его нового, простодушно-нарядного, в лужковском стиле выдержанного здания, гордо именуемого экспериментальной сценой, поднимается на репетицию Уилсон — диктатор моды и стиля в современном искусстве. Просто потому, что тогда бы эти ступени должны быть спроектированы не анонимным постсоветским ЗАО, а каким-нибудь актуальным мировым светилом. А на перерисованном с Бакста плафоне в зрительном зале не должна стоять подпись Зураба Церетели (как было совсем недавно), и стыдливо затертого пустого места от нее (как теперь) тоже там быть не должно. Однако оно там есть, это место, а под ним, страшно представить, и вправду расхаживает Уилсон и ставит оперу Пуччини «Мадам Баттерфлай».

Собственно, он ее уже давно поставил, в ультрасовременной парижской OpОra Bastille, — а теперь вместе с парой ассистентов переставляет ее на русских артистов, непривычных к его строгому методу. Этим делом — перекройкой оперных шедевров по новым минималистским лекалам — техасец Уилсон с большим успехом занимается уже четверть века на самых солидных сценах мира: в Метрополитен-опере, Ла Скала, Зальцбурге. Сейчас в его творческом багаже имеется все необходимое для того, чтобы сойти за нормального оперного режиссера: куча Вагнера, «Пеллеас и Мелизанда» Дебюсси, «Волшебная флейта» Моцарта, «Аида» Верди, «Замок герцога Синяя Борода» Бартока, «Саломея» Рихарда Штрауса.

Но только нормальным оперным режиссером его все равно не назовешь. В буржуазный мир оперы Уилсон, дизайнер по образованию, пришел уже знаменитым автором ни на что не похожих и ни в какие рамки не укладывающихся постановок, в которых он привык отвечать и за режиссуру, и за сценографию, и за свет. В 1976 году случилась легендарная медитативная опера «Эйнштейн на пляже» — своего рода манифест американского минимализма, придуманный им вместе с композитором Филом Глассом. До этого режиссер поставил в Иране спектакль, длившийся семь дней, а в Копенгагене — двенадцатичасовую оперу «Жизнь и времена Иосифа Сталина». А еще раньше он встретил глухонемого чернокожего подростка (которого впоследствии усыновил) и поместил его самого и его видения в спектакль с характерным названием «Взгляд глухого».

Уилсона сложно обвинить в отсутствии музыкальности, но тем не менее во взаимоотношениях его с оперой глаза и впрямь значат гораздо больше, чем уши. То есть так дело обстоит во всех видах его деятельности, будь то театральные работы или инсталляции, но в опере это особенно заметно. Ведь звук в его уравновешенном, идеально сконструированном мире — всего лишь равноправная часть целого, такая же как свет, сценография, жест, танец.

Земная и слезливая опера Пуччини «Мадам Баттерфлай», повествующая про то, какие мужчины сволочи, вроде бы ни по каким параметрам не должна подойти холодному и надземному искусству Уилсона. Кроме одного: дело происходит в Японии, стране идеального дизайна и театра но, которым он увлекся еще в молодости.

Парижский спектакль, который теперь переносится в Москву, был ориентирован как раз на эстетику но. Минимум предметов на сцене (кресло, мостик, дорожка из камней), движения, поставленные знатоком традиционного японского танца Судзуси Ханаяги, и непременный уилсоновский задник-небо, переливающийся всеми оттенками синего. Уилсон скромно объяснял, что музыка Пуччини настолько богата и эмоциональна (с ней в Большом будут управляться приглашенный итальянский маэстро Роберто Рицци Бриньоли и румынская певица Адина Нитеску), что картинка должна быть максимально простой. Ох и опасная эта простота! Чуть оступишься — и получишь Церетели вместо Бакста.