Балет

Танцсимфония

Театр оперы и балета Консерватории — труппа классическая, но здание его стоит напротив Мариинки. Окна в окна, будто какие-нибудь многоэтажки в Купчине. В Мариинке живет одна из лучших классических трупп в мире — сосед надменный и напрочь исключающий конкуренцию. Так что уже простой вид из окна для консерваторцев — непрерывная психологическая атака: Мариинка каждый день маячит перед глазами, напоминая о том, чем они никогда не станут. Поэтому у них один выход: стать совсем другими.

Премьера «Танцсимфонии» — жест именно в этом направлении. Такого балета у Мариинки нет, но когда-то был: премьера «Танцсимфонии» состоялась в 1923 году в бывшем Императорском театре. Спектакль, носивший второе имя «Величие мироздания», прошел один раз. Самая лояльная рецензия начиналась примерно так: «Штабному писарю однажды приснилось величие мироздания», другая называлась «Философские гоп-ца-ца». Но в истории советского балета нет более влиятельного произведения, чем эта «Танцсимфония», едва не стоившая инфаркта автору — хореографу Федору Лопухову.

О Лопухове писать — одно удовольствие: фрик, невесть как затесавшийся в скучный официоз советских балетных руководителей. Он, к примеру, чтобы понять работу мышц во время занятий балетом, препарировал человеческую ногу в анатомическом театре. В минуты необъяснимого просветленного затишья Лопухов составил свою «Танцсимфонию»: классические танцы под музыку симфонии Бетховена. Кроме танцев, в балете не происходило ничего, но больше ничего и не было нужно. Впервые балет столь демонстративно отказывался рассказывать какую бы то ни было историю, навевать настроение, вызывать ассоциации. Каждый танцовщик был всего лишь элементом конструкции, которая составляла сама себя, будто некий вирус или ледяной кристалл, — в общем, нечто совершенно нерукотворное.

Потом просветление кончилось, и Лопухов подписал к балету тяжко-бредовую программу. Пояснив, что в одном эпизоде у него зарождение электрической энергии, в другом — ее перетекание в, кажется, космическую, а затем — в нечто еще более метафизическое. Программа, собственно, и доконала критиков. Но «Танцсимфонию» все-таки увидел тот единственный человек, который должен был ее увидеть: на премьере где-то в глубине мужского кордебалета по сцене бегал грузинский парень Георгий Баланчивадзе. Примерно через двадцать лет он доехал до Америки и стал Джорджем Баланчиным. В 1962 году его нью-йоркская труппа впервые приехала на гастроли в Ленинград. «Ой», — сказали в Ленинграде. Потом засунули пальцы в прорези на жилете, оттопырили локти и надули щеки — то есть приняли вид папаши, узнавшего в победителе конкурса скрипачей собственного отпрыска. Балеты, которые прославили Баланчина и научили жить западный балет середины ХХ века, очень заметно учитывали «Танцсимфонию». Отцовство было налицо. Так провинциальный советский балет неожиданно для всех, и особенно самого себя, стал автором всего лучшего, что было в западном балете ХХ века. А престарелый Лопухов из фрика, в середине 1930-х выброшенного на обочину, превратился в титана.

Но все это — чистая теория. «Танцсимфонию»-то никто на самом деле не видел, по крайней мере среди тех, кто в 1962 году мог сравнивать с Баланчиным. Сам Лопухов верил, что сочинил гениальный текст, именно поэтому после краха спектакля записал танцы на бумаге (их сейчас восстановил внук хореографа — тоже Федор Лопухов). Но авторам в таких случаях веры нет. А критики — тоже люди: когда они утверждали, что Лопухов родил Баланчина и что тем самым советский балет — самый прозорливый балет в мире, им приятно было думать, что они тоже не зря небо коптят.

У Театра Консерватории сейчас во всем этом деле ровно те же мотивы.