Спектакль в Санкт-Петербурге

Гроза

Андрей Могучий не ставит проходных спектаклей. Каждая его новая работа равна предыдущей по уровню мощности, но во всем остальном может отличаться почти радикально. В прошлогодней «Золотой маске», например, участвовали (и были награждены за лучшую работу режиссера) его «Пьяные» по пьесе Ивана Вырыпаева — визуально скупой спектакль, полностью построенный на диалогах и ансамблевой игре артистов. На фестивале 2017 года показали нечто совершенно иное: готик-фолк-версию одной из самых замусоленных пьес в истории русского театра — «Грозы» Александра Островского.

У Льва Эренбурга в его знаменитой магнитогорской «Грозе» обитатели «темного царства» оказывались невероятно обаятельными и какими-то по-настоящему человечными, даже деспотичная Кабаниха у него молилась и плакала от непонимания. В только что выпущенном, подчеркнуто современном спектакле «Грозагроза» Евгения Марчелли в Театре наций в ролях мужа и любовника Катерины выходит один и тот же актер. У Дениса Азарова в ярославском Театре им. Волкова труп не выдержавшей мук совести и бросившейся с обрыва героини оказывается под ногами игнорирующих его пешеходов; всем плевать. А в легендарной «Грозе» Генриетты Яновской в ТЮЗе центральным персонажем стал самородок-изобретатель Кулигин в ангелическом исполнении Игоря Ясуловича.

Из всех прочих «Гроз» спектакль Могучего останется в истории главным образом благодаря своему звучанию. Здесь прописан ритм и мелодический рисунок речи каждого персонажа — без преувеличений — буквально для всего текста пьесы. И не кем-нибудь, а большим знатоком аутентичного фольклора, именитым экспериментатором Александром Маноцковым. Кулигин (Анатолий Петров) говорит частушками, Катерина (Виктория Артюхова) — молитвами, а Борис (приглашенный солист Михайловского театра Александр Кузнецов) вообще поет оперным голосом (местами это, конечно, очень смешно).

Удивительно, что на выходе из этой, казалось бы, абсолютно умозрительной затеи получился не какой-нибудь экстравагантный опус для театральных критиков, а зрелищный и ужасно красивый дарк-балаган, запросто очаровывающий тысячный зал.

Сбоку в партере рядом с первым рядом установлен большой барабан, в который все время колотит пушистой палкой человек в черном цилиндре. Таким образом он одновременно задает ритм исполнителям, имитирует гром и в целом не дает расслабиться. Кроме ударника есть еще три почти безмолвных человека в цилиндрах и сюртуках; они время от времени перебегают сцену, на специальных платформочках вывозят и увозят персонажей на авансцену, таятся где-нибудь в глубине или выжидают с краю, почему-то то и дело слегка скрючиваясь всем телом. Есть версия, что они изображают птиц Поволжья.

Забористость речитативов, усиленная костромским диалектом и скоморошьими пританцовываниями, сама по себе настолько впечатляет, что порой кажется, вообще неважно, о чем, собственно, идет речь и кто кому кем приходится. Хоть слов из пьесы не выкинуто, общеизвестный сюжет, очевидно, тут принесен в жертву процессу преумножения фирменного мелодизма Островского. И конечно, сдиранию с него в который раз клейма бытописателя. Создатели настаивают: Калинов — город мифический, а значит все в нем понарошку.

Могучий поместил артистов в условия двухмерного, балаганного театра, то есть совершенно не бытового, не реалистического, не «по Станиславскому». А художник Вера Мартынов вместо очередной образной вариации набережной Волги (и самой Волги) придумала глубокую черную пустоту, изредка рассекаемую ослепительными всполохами двойной молнии. На самой кромке сцены действуют персонажи в черных кокошниках, сарафанах, плащах и рубахах (художник по костюмам Светлана Грибанова тоже номинирована на «Золотую маску»). И только Катерина — в бьющем по глазам алом платье.

Верхняя часть портала сцены перекрыта черным занавесом (а основной занавес, специально выполненный художником Светланой Короленко в технике палехской миниатюры по мотивам «Грозы» — вообще отдельное произведение искусства; отдельное от спектакля в том числе). Сидящие в партере счастливы — их взору открыта глубина сцены, из которой в сполохах молний периодически проступают гигантские летающие лошади и прочие обитатели сказочно-мифологического пространства, коих технически невозможно увидеть ни с бельэтажа, ни с балкона. Во всяком случае, так спектакль БДТ уместился на сцене Малого театра на «Золотой маске».

Артисты, помещенные в узкие рамки ритмической партитуры и речевых характеристик, первый акт выдерживают в режиме этаких роботов Вертеров. Во втором в марионеточных персонажах начинают проскакивать человеческие интонации. Комически раскорячившись, дурында Глаша резюмирует монотонную мантру странницы Феклуши про людей с песьими головами: «Нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками и помёрли». И тут же актриса Глафира Лаврова, буквально реагируя на произнесенный ей текст Островского, добавляет с сомнением уже от себя: «Или пóмерли». В другом эпизоде Борис вдруг перестает выводить томные вибрато, реагируя на взбесившегося Кудряша, от ревности выпаливающего свой монолог как из пулемета. «Что с тобой, Ваня?» — простым человеческим голосом вдруг озаботился будто не Борис, а исполняющий его роль Александр Кузнецов. Человекоподобие через весь спектакль пронес только исполняющий Кулигина на деревянном самокате Анатолий Петров.

Грубым кажется решение центрального образа — Катерина весь спектакль ноет и заламывает руки, будто только что провалилась при поступлении на актерское. Такая монотонность напрочь лишает роль оттенков и взрывоопасного контраста противоречивых эмоций, заложенных драматургом (целомудрие, страсть, страх, окрыленность, подавленность). Зато с лихвой окупается в здорово придуманной сцене самоубийства: героиня Виктории Артюховой, окончательно свихнувшись, уходит из зала через партер, громко хлопнув дверью.

Отвечая на вопрос «О чем спектакль?», можно было бы небезосновательно заметить, что спектакль главным образом о том, как изобретательно режиссер Андрей Могучий ставит «Грозу» Островского. Но есть, видимо, и какая-то более глубинная закономерность, имеющая отношение к повсеместному процессу оживления омертвелой классики. Неспроста, например, «Три сестры» Тимофея Кулябина, также участвующие сейчас в «Золотой маске», лишены слов: спектакль играется на языке жестов. Так — буквально — реализуется пресловутая идея о том, что герои чеховских пьес друг друга не слышат; и это работает!

«Гроза» Могучего — результат аналогично буквальной реализации того, что споривший с Добролюбовым (автором статьи «Луч света в темном царстве») Аполлон Григорьев определял фигурой речи «поэзия русской жизни».

Формально же спектакль удивительно похож на то, как обычно описывают очевидцы опыты золотой эпохи советского театрального авангарда. На то, как Игорь Терентьев раздавал акценты и диалекты персонажам гоголевского «Ревизора», Всеволод Мейерхольд ставил «Дон Жуана» Мольера при свечах, а Сергей Эйзенштейн — Островского с киноэкраном и акробатами. На это обаяние стародавнего формализма в «Грозе» Могучего наслаивается и эхо классицизма императорского театра с заламыванием рук и напевной декламацией, и эстетика театра абсурда в представительстве скрюченных джентльменов в цилиндрах. Словом, все то, что накопилось к настоящему моменту под грифом «старый добрый театр». Никаких контактов с реальностью при таких вводных и не предполагается, наоборот — высококлассный эскапизм. Или, выражаясь словами Бориса Юхананова, «полет над отключкой». Не это ли нужно — особенно теперь. Особенно в Петербурге.