Режиссер Владимир Мирзоев прочитал «Вишневый сад» как пьесу катастроф. Только рушатся в ней не высотные здания, не транспортные средства, а судьбы людей, родившихся на переломе двух эпох. Прошлое столетие и сросшиеся с ней люди вынуждены сойти со сцены, торопливо сбежать на цыпочках. А кто займет их место — еще непонятно, впереди туман.
Начало XXI века смотрится в начало XX, как в старинное зеркало с патиной: бесчисленные рифмы, странные сближения, страхи, пророчества. Реконструкция «потерянного рая» для режиссера менее важна, чем разговор о смене элит, о революции, которая уже висит в раскаленном воздухе, как топор.
Конечно, Любовь Андреевна — это центр всем хорошо знакомой пьесы, к ней сходятся практически все сюжетные линии. Чехов интуитивно угадал главное, зловещее качество ХХ столетия: здесь, что ни эпизод, то травма, а люди — сплошь изгнанники, скитальцы... Человек ХХ века прошел сквозь ад на земле и вышел из него с незаживающей духовной раной. Раневская — это рана, которая кровоточит.
Но многие фрагменты и персонажи являются обертонами главной темы: Чехов-драматург любит и чувствует полифонию. Например, классическая пара Гаев и Фирс — инфантильный барин и его счастливый раб — почти исчерпывающе описывает русский космос, или «русскую систему», как называют ее социальные психологи. Принцип господства и подчинения универсален и всемогущ, отменить его не смогли ни революция 1917 года, ни театрализованная «катастрофа» 1991-го.
Или Лопахин, подписавшийся бы под чеховскими словами «выдавливать из себя по капле раба», и еще от себя добавил бы: невыносимо чувствовать себя неуместным, нежеланным, грубым — особенно когда ты влюблен как мальчишка. Сословные границы — это чепуха, анахронизм. Для человека с умом и талантом не должно быть никаких границ…