Расписание фильма в Москве, 27 апреля

Милый Ханс, дорогой Петр

Есть какая-то изумительная ирония судьбы в том, что самым радикальным, если не сказать авангардным, постановщиком постсоветской России стал не какой-нибудь молодой талант, учившийся ремеслу, допустим, в США или Франции, а Александр Миндадзе — 66-летний сценарист, заработавший имя еще при СССР, когда был известен исключительно в составе дуэта с режиссером Вадимом Абдрашитовым. Третий фильм Миндадзе «Милый Ханс, дорогой Петр» — невероятно сложный, самобытный, независимый во всех смыслах и вместе с тем прозрачный и внятный — не позволяет в этом усомниться.

Почему же так вышло? Возможно, из-за специфического, очень русского дара автора — способности воспринимать реальность как перманентную катастрофу (куда там Роланду Эммериху). Или из-за того насколько мало похожи картины Миндадзе на типичное «кино сценариста». Обычно в таких фильмах очевидно превосходство сюжета над его визуальным воплощением, диалогов — над образами, но только не здесь. Миндадзе, напротив, редуцирует текст, подавляет его литературность, а сюжет превращает в нитевидный — иным и разобраться не удается. Ему же ясно, что в России всегда повторяются одни и те же истории, пленниками которых мы остаемся не первую сотню лет, и смысла оригинальничать нет. Единственный способ освободиться от их диктата лежит в области режиссуры — организации пространства и живущих в нем людей таким образом, чтобы спровоцировать зрителя на сильное чувство и мощную рефлексию.

Процесс этот непростой и даже болезненный. «Милый Ханс, дорогой Петр» стопроцентно вызовет у многих реакцию отторжения (с другой стороны, радикальное искусство — оно вообще не для того, чтобы нравиться). Автор сам это прекрасно понимает. Иначе почему бы все главные его герои стали вдруг немцами — инженерами из нацистской Германии, бьющимися над созданием чистого оптического стекла на режимном советском заводе весной 1941-го, в канун войны. Тройное остранение: иностранцы, говорящие на чужом для нас языке, специалисты в мало кому понятном предмете, да еще и люди другой эпохи. Ее Миндадзе воспроизводит на экране достаточно условно, почти по-театральному, но именно через речь и поведение персонажей дает понять, что они — не мы, а только двойники, отражения (одна из главных тем фильма), и комфортная идентификация или сопереживание здесь невозможны. Вместе с тем невозможно не всматриваться в то, как тревожно похожи на нас эти другие люди. Так, моментально считывается и узнается атмосфера уже где-то параллельно идущей войны, к которой они, по наивности и слепоте, считают себя непричастными.

Плохо выбритый Отто в аккуратных круглых очках, деловитая Грета, усатый Вилли и наш будущий герой, ясноглазый Ханс (пока спиной к зрителю), чинно обедают: недвижная камера невозмутимо фиксирует, как один из них вежливо предлагает другому соль для супа… А потом вдруг высыпает в тарелку всю солонку и начинает орать — как можно думать о трапезе, когда линзы выходят мутными и с пузырями, да их же всех сейчас обратно отзовут и накажут, могут за решетку закатать! Истерика, драка, опять покой: немецкая натура не терпит суеты. Полно, такая ли уж она немецкая? Когда немцы и русские вместе отдыхают на пляже после работы (в воздухе подвисает нескончаемый скрежет заводских гигантских шестеренок, как в музыке репрессированного несколькими годами раньше композитора Мосолова), друг от друга их не отличишь. В одной из самых магических и необъяснимых сцен фильма друг мимо друга проезжает две дрезины с людьми, и приезжие инженеры вдруг узнают в незнакомцах самих себя — один из них даже бросается навстречу своему живому портрету, чтобы погибнуть под колесами.

Двойник Ханса, изумительно точно и глубоко сыгранного Якобом Дилем, — рабочий Петр, единственный свидетель того, как потерявший душевное равновесие немец повысил температуру в заводской печи, что привело к катастрофе и двум смертям. Правда, Петра на экране почти и нет. Может возникнуть вопрос, откуда и зачем он в заголовке — неужели только для равновесия? Или в шутку? Или это загадка для зрителя, как закадровый Хрусталев у Германа? Но ответ прост. Петр — единственное русское имя, которое Хансу удалось запомнить (его жену он уже называет попросту «рыжая»). За случившееся Петра могут наказать куда строже, чем Ханса, — гарантия того, что между двойниками возникает контакт, пусть и на языке жестов, что они смогут все-таки остаться людьми, не превратившись в шестеренки слаженного механизма убийств. Чтобы избежать этой трансформации, Ханс с маниакальным упорством преследует грузовик, на котором пытается убежать с завода Петр, — а потом, махнув рукой, идет обратно. «Выбора нет», — констатирует он, шестым чувством предвидя, как через считаные месяцы вернется в эти же места, в коляске мотоцикла, в военной форме, с оружием и биноклем, оснащенным теми самыми «линзами Отто».
Не так он в конечном счете заковырист, сюжет этой картины. Для того чтобы проклятое стекло получилось идеальным, необходима авария; перфекционизм взывает к человеческим жертвам. Это одно объясняет раздражающую шероховатость и изломанный ритм фильма, с таким трудом и неохотой впускающего в себя зрителя. Вообще, линза — отличная метафора. Увеличительное стекло, позволяющее тем, кто живет и работает рядом друг с другом, рассмотреть и понять друг друга (но не успели — слишком поздно добились результата), пригодно и для микроскопа, и для бинокля, и для оптического прицела: так далеко, так близко. Вместе с тем это объектив кинокамеры, которой виртуозно владеет румын Олег Муту. Один из лучших современных операторов вновь демонстрирует здесь умение через мнимую бесстрастность погрузиться в материал с головой, сделать тебя не только свидетелем, но едва ли не участником событий. Да и весь этот фильм, кроме всего прочего, об избирательности нашего зрения, которое обладает опасной способностью не замечать неприятного. А режиссер буквально заставляет тебя на это смотреть не отрываясь. Неуютно вздрогнешь, взглянув на ожог на щеке Ханса или на то, как скользит по его горлу — будто по твоему собственному — опасная бритва в финальной сцене, под звуки дискомфортной для психики «дегенеративной» музыки гениального Арнольда Шёнберга. Что есть, то есть, «Милый Ханс, дорогой Петр» — очень неуютное кино.

Искушение объявить его творческой неудачей, скорее всего, будет велико — тем более что так уже происходило с двумя предыдущими, чуть менее экспериментальными, но тоже трудными фильмами «Отрыв» и «В субботу». Что проще, чем посмеяться над неловкой сценой, в которой герой занимается с героиней сексом, используя в качестве эротического инструмента фигурку белого шахматного короля и называя его арийцем? Но ведь и здесь Миндадзе показывает себя совершенно современным художником, вслед за Владимиром Сорокиным по-абсурдистски материализуя метафору — эротическую одержимость властью и насилием, которой заражены почти все, даже самые невинные. Позже Ханс призывает во тьме Грету, свою случайную любовницу, но на самом деле имеет в виду не ее, а названную в ее честь собаку, преследующую его повсюду. Эта черная приблудная сука — деликатный, едва заметный привет «Сталкеру»; будучи стилистически совершенно свободным от влияния Тарковского, Миндадзе напоминает нам, что его абстрактный и вместе с тем конкретный в каждой исторической детали заводской мир — своего рода Зона, а лаборатория, где должно рано или поздно лечь на стол идеальное оптическое стекло, — Комната желаний.

Жаль, что «Милый Ханс, дорогой Петр» теперь никогда не освободится от тени Мединского, чья военно-историческая экспертиза объявила фильм антинаучным и вредным еще на стадии сценария. Считающие себя патриотами непременно отыщут в этой кристально гуманистической картине что-нибудь идеологически вредоносное. Считающие себя либералами — следы компромисса с совестью (хотя никаких изменений в сценарий в итоге так и не было внесено, временем действия остался 1941 год). Чистая оптика сегодня в дефиците как никогда, и не только у нас: ведь картину не взяли в конкурс ни Берлин, ни Канны, ни Венеция. Тем дороже неожиданно проявившаяся здесь честность и чуткость Московского фестиваля, в конкурсе которого фильму Миндадзе, кажется, равных нет.