Фильм

4

Числом четыре далеко не исчерпывается показанное в картине Хржановского многообразие разновидностей индивидуального ада, который у каждого, как известно, свой. Для начала авторы фильма берут даже меньше испытуемых, чем предусмотрено названием: двое мужчин и девушка, случайно оказавшиеся вместе в ночном баре на Малой Бронной, соединяются, как реактивы в пробирке, взахлеб вешая друг другу на уши лапшу о своей выдуманной жизни. Мужчины, естественно, рисуются перед девушкой (Вовченко), но важно не то, насколько они вырастают в ее глазах, но как они убеждают самих себя в возможности альтернативного варианта своей судьбы. Бизнесмен средней руки (Лагута), торгующий НЗ Кантемировской дивизии и тушами 1969 года заготовки, превращается в сотрудника президентской администрации, контролирующего поставки родниковой воды на стол Путина. Настройщик полурваных «блютнеров» (Шнуров), приняв всего 50 «Столичной», становится секретным генетиком, занятым на производстве человеческих клонов, которое, оказывается, давно поставлено на поток. Таким экзотическим случайным знакомым девушка не может признаться, что она на самом деле торгует своим телом, а вовсе не чудесным японским прибором «Чао Ван», поднимающим настроение и работоспособность. Заморочив друг друга, но, кажется, не поверив ни одному услышанному слову, все трое поднимают тост — «чтобы каждый соответствовал своему месту на земле», хотя непохоже, что кто-то из них ощущает внутри себя это соответствие. Имеющаяся жизнь никого в глубине души не устраивает: в условиях минимальной (пусть даже условной, игровой) свободы выбора человек стремится быть кем угодно, лишь бы не самим собой.

После эксперимента в баре, очищенного от необходимости принимать в расчет реальные обстоятельства жизни персонажей, режиссер перемещает их из лабораторных условий в полевые. Торговца бесформенной мясной субстанцией преследует идея формы и порядка: в ресторане ему предлагают отведать идеально круглого поросенка, выведенного племсовхозом «Коммунарка», а дома одержимый стерильной чистотой папа (Адоскин) трепещет перед силой современных микробов и раскладывает долларовые накопления строго по номерам купюр. Настройщика, только что живописавшего обилие клонов среди нас, сажают за убийство, совершенное в Саратове не иначе как его собственным клоном. Если линия мясоторговца носит комический, параноидальный оттенок, то пенитенциарный сюжет окрашен публицистическими антигосударственными красками: здесь и деревянные двуглавые орлы, которых вытачивают зэки, и четыре Ила, уносящие их в Чечню в качестве пушечного мяса. Но больше всего внимания, времени и энергии занимает рассказ о проститутке, снимающей угол в блочной коробке с видом на раскуроченный бульдозерами котлован. Получив известие о смерти некой Зои, она сначала долго едет в поезде, обманывая на этот раз соседей по купе, тоже однообразных, как клоны, объясняя им цель своего путешествия: «На полигон еду, из гранатомета стрелять. Нарколог прописал — пару гранат как засадишь, так на шприцы смотреть не сможешь». Или: «Психиатр прописал для головы — нервы успокаивает. Как пару гранат засадишь, сразу жить хочется». Потом она мучительно долго, под вызывающее мурашки по коже шумовое оформление из зловещих постукиваний, пощелкиваний и поскрипываний, идет по тоскливой деревенской местности с ленинской статуей, с притаившимися в бетонной трубе бомжами, с колючей проволокой вокруг вспаханного поля, с рыщущими повсюду бездомными собаками. (Эти брошенные людьми за ненадобностью четвероногие друзья присутствуют в фильме с первого кадра, чтобы в финале сыграть роковую роль в судьбе одного из героев.) В конце пути героиню ждет крест над могилой с ее собственной фотографией — точнее, с фотографией одной из трех сестер-близнецов, насмерть подавившейся своим хлебом насущным. В буквальном смысле: населенная старухами деревня, где покойная оставалась единственной молодой жительницей, существовала за счет продажи жутковатых тряпичных кукол с вылепленными из хлебного мякиша землистыми лицами и отражающими небо плексигласовыми глазками, такими же голубенькими, как глазки свиной головы, брошенной на съедение другим свиньям. Туловище достается старухам, напивающимся под свиное жаркое до полного раскрепощения, а выражаясь высокоморальным языком — до утраты человеческого облика. Правда, человеческий облик — такая же абстракция, как пресловутое «соответствие» человека своему месту. Каждый из нас в любую секунду может стать кем и чем угодно — хоть свиньей, хоть собакой, хоть просто бесформенным куском мяса, поэтому и окончательного названия у человека до сих пор нет в отличие от всех прочих, раз и навсегда жестко определенных предметов окружающего мира. Эту концепцию, противоположную гуманистической максиме «Человек — мера всех вещей», формулирует Алексей Хвостенко, незадолго до смерти снявшийся у Хржановского в камео «человек без возраста». Он же оппонирует оптимистичному настройщику, продолжающему по молодости считать, что у человека всегда есть выбор: «Самоубийство? Паллиатив, вынужденный ход, а вынужденные ходы в этой игре недействительны». Насколько возможны в этой игре какие-то еще ходы, кроме вынужденных, не обсуждается; вероятно, честный ответ будет еще страшнее, чем сцена старушечьей оргии, из-за которой Хржановский замучился отвечать на риторический вопрос: «Почему вы так не любите свою родину?»