Фильм

Миннесота

Братья Будники, главные звезды захолустной хоккейной команды «Дизель», убедительно размазывают по бортикам местного ледового дворца хлюпиков из конкурирующего «Химика». Старший (Горобченко) слегка безумен, гоняет на красной японской машине без ­тор­мозов (сломались) и разрывается между двумя неотличимыми друг от друга сожительницами. Младший (Пампушный) робеет фанаток и женщин вообще, отзывается на детское прозвище Чепчик и забивает в основном потому, что брат клюшкой раскидывает всех, кто рядом. Но при­езжий вербовщик (Хаев), конечно же, соблазняет иллюзорным энхаэловским контрактом как раз младшего.

«Миннесота» изначально называлась «Отрыв», потом сценаристу Александру Миндадзе понадобилось название для его удивительного режиссерского дебю­та про упавший самолет, что, в общем, и к лучшему — градус истерики в фильме и без того максимальный, «Отрыв» было бы совсем перебором. Уже семь лет как сценарии Миндадзе не ставит Вадим Абдрашитов, но все равно каждый раз, видя их в руках других режиссеров — Учителя, самого Миндадзе, теперь Прошкина-младшего, — удивляешься как впервые: слишком уж диковинно это ­выглядит. Абдрашитов очевидным ­об­разом приглушал тексты Миндадзе сво­ей флегматичной интонацией, сами же по себе они выплескиваются на экран, как ртуть из разбитого градусника. Прошкин, самый недохваленный из молодых русских режиссеров, кажется, специально усугубил этот эффект, взяв сверхкрупным планом всю ту подспудную патологию отношений, которая в «Охоте на лис» или «Параде планет» маячила где-то за кадром, и к тому же взвинтив до предела ритм — герои «Миннесоты», кажется, вообще не умеют разговаривать и ходить, только кричать и бегать. Результат, наверное, слишком стремится быть исчерпывающей метафорой русской жизни, чтобы нормально сработать как драма, а характеры слишком выпуклы, чтобы сойти за живых людей, и вообще мужская истерика длиной в полтора часа — это немного слишком, что бы ни было ее объективной причиной. Впрочем, ­пост­истерический тремор на финальных титрах, кажется, именно тот эффект, к которому Прошкин стремился.