Три новеллы, две из которых представляют французский взгляд на Японию, а одна — корейский. Безусловно, лучший фрагмент — «Мсье Говно» Каракса, мизантропическая шутка о чудище (Лаван) из канализации.
Драма |
16+ |
14 мая 2008 |
1 час 47 минут |
Молодая пара (он начинающий режиссер, она бездельница) приезжает покорять Токио и на время останавливается у знакомой в крохотной комнатке; «на время» затягивается, и всем становится тошно (Гондри). Затворник, десять лет не выходивший из квартиры, влюбляется в девушку, которая приносит ему под дверь пиццу на заказ; тем временем случается апокалипсис (Бонг). В токийской канализации заводится омерзительный дяденька, питающийся цветами и деньгами; иногда он вылезает наверх и терроризирует мирных обывателей (Каракс).
От расплодившихся краеведческих альманахов в духе «Комсомольск-на-Амуре, я тебя обожаю» «Токио!» отличается принципиальнейшим образом. Во-первых, все три режиссера, используя японские реалии в большей (Бонг) или меньшей (Гондри) степени, воспринимают Токио не как точку на карте, а скорее как метафору современного мегаполиса; найдись другие инвесторы, на этом месте вполне могла быть Москва, не говоря уж о Нью-Йорке. И во-вторых, решительно никакой нежности столица Японии у авторов не вызывает. Гондри (которого желание быть милым когда-нибудь погубит) привычной акварелью пишет сентиментальный анекдот с элементами фантазии. Кореец Бонг (режиссер блестящих «Воспоминаний об убийстве») широкими мазками рисует умелую, но, пожалуй, чересчур прямолинейную для западного глаза притчу о некоммуникабельности. А самую яркую новеллу неожиданно нацарапал карандашиком давно списанный со счетов и десятилетие не снимавший Каракс. Его «Мсье Говно» можно расценивать как метафору чего угодно — от глобального потепления до подорожания колбасы, можно как творческий автопортрет, можно — как идиотское кривляние. Дело не в этом. Двадцать лет назад Дени Лаван пробежкой по ночному Парижу под «Modern Love» начал какое-то новое, невозможное прежде кино. Сейчас тот же Лаван в зеленом костюме на голое тело, кудахча и сверкая бельмом, бодро топает по токийской мостовой — и недвусмысленно дает понять, что это кино закончилось.