Фильм

Великое молчание

Тишайшее документальное кино о картезианском монастыре во французских Альпах. 160 минут тишины и молитв. Ради этих странных минут режиссер 16 лет слал письма в Гранд-Шартрёз, добиваясь разрешения на съемку в одном из самых старейших и аскетичных монастырей мира (основан в 1084 году), куда не пускают даже туристов. Получив разрешение – провел там полгода. Die große Stille – попытка небеллетризованной хроники бытия чуждого сегодняшнему миру сообществу. Попытка принципиально нарративного искусства вторгнуться в принципиально бессловесный мир. Огромные старые здания монастыря где-то в горном ущелье. Зимой хлопья снега красиво валят за окнами, унылое серое небо, расчистка сугробов, веселое катание с горок раз в неделю (кроме шуток) и ежедневно красный огонек свечи в полной темноте в начале вечерней службы. Летом – сочная зелень лугов, возделывание огорода, остроумные разговоры о том, что вон у траппистов устав еще строже, «чего бы еще у нас запретить» - в формате сократовских бесед на открытом воздухе - … и ежедневно все тот же красный огонек свечи в полной темноте в начале вечерней службы. Рассказ или лучше сказать показ – то и дело прерывается цитатами на черном фоне из Библии, упорно порой повторяющимися, раз за разом в течение 15 минут: «Кто не отдаст всего, что имеет – не сможет быть Моим учеником», «Ты соблазнял меня, Господи, и я соблазнился Тобой» (привожу перевод с английского), и т.д. Быт обители монтируется с лицами самих монахов, которых автор фильма видимо просил попозировать в течение минуты: приветливые или сумрачные, смеющиеся или равнодушные, среди них и недавно постригшийся молодой негр, и старик с бородой лопатой и согбенный в форме Г, и дедушка с бровями как у Конфуция, разросшимися в итоге в маленькие надглазные бородки.

Чем занимаются и о чем думают люди, большую часть недели почти не разговаривающие между собой? Молятся, поют грегорианские хоралы, бьют в огромный колокол, готовят обеды и ужины, шьют одежду, читают книги. Кормят кошек: «Кс-кс-кс», - зовет старенький монашек котиков, подсмеиваясь и разговаривая с ними как с людьми, и очень скоро блюдца облеплены десятком котиков и кошечек, и монах довольно кивает их аппетиту. (Между прочим, монастырь известен не только придуманным рецептом ликера Шартрёз, но и «выведенной ещё в Средневековье в стенах Гранд Шартрёз породой короткошёрстных кошек — шартрез». Не могу с уверенностью сказать, что кормящиеся в сегодняшнем монастыре кошки только и именно этой породы.) Молчат и о чем-то, наверное, думают. В отличии от средневековых монастырей, где собиралась по разным причинам весьма разнорешерстная публика – здесь, можно быть уверенным, собрались только те, кто имел предпрасположенность к созерцательной отшельнической жизни. Их 15-20 человек на все огромные здания, рассчитанные когда-то на сотню послушников (может на самом деле их больше, и остальные просто все время съемок сидели по кельям?). «Отдали бы лучше беднякам пустующие здания», - может злобно заметить сторонний наблюдатель. Они бы и отдали, да кто ж захочет жить в горах, без цивилизационных приятностей, днями трудясь чисто физически, не имея и шанса как-нибудь по-глупому развлечься? Кто откажется от жизни в Марселе, Париже, Лозанне или Берлине – и потащиться за сотни километров в старые сырые здания, пусть и отреставрированные и имеющие культурно-историческое значение – но которые топят до сих пор дровами, где хотя и проведено электричество и – о времена! о нравы! – даже вместо свечей на службах используют небольшие пюпитры с лампочками, а у настоятеля есть целый компьютер (без интернета – а стало быть словно его, компьютера, для современного человека и нет), но все точно вырвано с корнями из современности и выброшено в другие времена, еще, может, доренессансные. Но каково жить 20 монахам в пустом монашеском городе? Главный вопрос, впрочем, другой: каково каждый день иметь минимум 16 часов свободного времени, и все эти часы посвящать молчанию, молитвам про себя и разговору с Богом? Как можно не сойти с ума? Разве им не скучно? Или это просто сборная интровертов по молчанию? На эти вопросы фильм не отвечает, он и вообще не отвечает на вопросы, и даже не задает их. Филип Грёнинг молча ходит за монахами по пятам, бессовестно стоит над душой во время их уединенных молитв, плетется за пасхальной вереницей празднично разодетых учеников Христа. Даже когда старик в форме Г, явно устав и обессилев от трудов, чего-то там копошится в лесу над запрудой – за ради воды для его любимых грядок – режиссер не встревает и не бежит ему на помощь. Он тут как честный анималист-кинематографист: убивают олененка, не смей спасать – ты не принадлежишь этому миру, ты все равно чужой, не пытайся быть Богом.

О монашеской жизни за сто лет наснимали немало. Среди них были и фильмы со, скажем так, противоречивым отношением к монашеской жизни – «За холмами» (2012) Кристиана Мунджиу, «Мать Иоанна от ангелов» (1961) Ежи Кавалеровича, «Имя Розы» (1986) Жан-Жака Анно – и фильмы-«сочувствующие»: «Тереза» (Thérèse, 1986) Алена Кавалье и «Франческо, шут Божий» (1950) Роберто Росселини. Однако большая часть из них рассказывала о средневековых нравах монастырей, а если и нет – все равно была о чем-то еще, а не только и не столько о монашеской жизни. Помимо этого, разного рода «Дискавери» приучали зрителя к беллетризованным рассказам о монастырях. Этакие документальные книжки-раскраски, когда за кадром постоянно бубнит комментатор «а это алтарь», «а сегодня пасха», «а вот отец Исидор вырастил на грядках дыньку» - чем очевидным образом изничтожает на корню саму возможность в действительности и как есть увидеть, услышать и понять людей, живущих рядом с нами – в совершенно ином, религиозном, измерении. Разумеется, зритель подобных дискавери-«я познаю мир»-программ и есть потенциальный зритель Die große Stille. А кто еще не то, что бы посмотрит его, а хотя бы узнает о его существовании? Разве только редкий зритель-поклонник медитативного кино. Но одно дело Бела Тарр или Верасетакул или Цзя Чжанкэ, у которых, как не крути, постоянно что-то происходит в кадре, и время не стоит на месте. Другое дело – ограниченное пространство, небольшое число людей, и одни и те же изо дня в день занятия. Современный зритель не привык к внутреннему молчанию и тишине. Что-то таки должно происходить, о чем-то таки надо думать – душа не на месте, когда ей приходится застывать в прострации дольше, чем на полчаса. Попробуйте-ка ни о чем не думать и отдыхать и быть наедине с собой. Хотя бы час. Без музыки, книг, кино, и общения. Вот и я поначалу присматривался к Die große Stille, напуганный его 160 минутами тишины. Чего это, я буду 3 часа пялиться в экран, погруженный в себя? Я не смогу. У меня не хватит сосредоточенности, прокрастинируя я опять окажусь в тенетах интернета и пиши пропало. Как выяснилось, в тишину в принципе погрузиться не сложно – отчасти тут сыграла роль недобитого в тебе дискавери-зрителя, худшая часть тебя – тот самый вечно сующий нос не в свое дело любопытствующий субъект. Тот зритель, которому все равно, какое кино смотреть: про монастырь, про политику Филиппин, про потерянную рок-звезду, про бывших американских гламурных теток. Главное – все необычное. Важно – оставаться собой и быть легким ироником по отношению ко всему чужому и непонятному.

Однако Die große Stille – являющий собой «кинодневник юного натуралиста» – отказывает такому зрителю в ответах на вопросы и явным образом не удовлетворяет его. Сам режиссер в интервью заявил, что выкинул на DVD-бонусы и легендарное производство шартреза, не желая, по-видимому, идти на поводу у «интеллектуального любопытства». Из той же статьи можно узнать, что фильм еще «не рассказывает»: что картузианцы покидают свои камеры-кельи лишь три раза в день, для служб и мессы, или что монастыри не навещает никто, кроме родственников монахов раз или два в год; что монахи никогда не заходят в кельи друг друга, хотя находятся в одном коридоре; что сам термин "великое молчание" относится к дисциплине молчания в ночные часы, требование которого является еще более строгим, чем в часы дневные. Иначе говоря – все, что вы хотели знать о монастыре как любопытствующий сторонний наблюдатель, вы не узнаете. Полтора часа, конечно, такой зритель еще выдержит. Но три часа – увольте. Для Die große Stille, наверное, необходим некий идеальный зритель, частично любопытствующий, частично глубоко верующий, частично склонный к созерцанию и остановке себя. Просто любопытный чужак так и останется туристом в странном замке. Большая часть айсберга окажется под водой. В отличии от монахов, которые не только веруют в существование подводной его части, но и видят или во всяком случае чувствуют ее; в отличии от тех, кто хотя бы пытается верить и допускает существование подводного айсберга, пусть и видит в действительности только верхушку. Монастырь явно выталкивал и Филипа Грёнинга, и все его попытки проникнуть чуть глубже, чем какой-нибудь американский тележурналист – заканчивались ничем. Он снимал в темноте, водил камерой по огромным старым нотным тетрадям, следя за движениями губ послушников. Он несколько раз снимал распростертых на монастырском полу монахов, погруженных в молитвы. Снимал, как мерно те раскачивали колокол. Завтракали, вперяя взоры в верхушки Альп. Видел, как старики тяжело поднимались и спускались по лестницам. И даже – отчаявшись проникнуть в святая святых де факто, а не де юре (когда его в принципе пускали даже в такие места и в такие минуты, где и когда они не потерпели бы взора чужака) – Грёнинг нарушает и собственную аскезу, беря кратенькое интервью у самого старого монаха, того самого, с бровями-бородами. Как я и догадывался – он слепой. Он уже на пороге могилы, но улыбается счастливо, отвечая на вопросы, вполне банальные: «Какого вам быть слепым?», «Боитесь ли вы смерти?», «Что думаете о современном безбожии?» На первый вопрос судя по улыбке он мог бы ответить как другой слепец ответил одному философу: «Вы даже не представляете, что вы потеряли!» На вопрос о страхе смерти он удивленно замечает, мол, чего ж ее боятся верующему и, главное, любящему Господа? Да я счастлив буду, наконец, с ним соединиться! Он говорит обычные слова о том, что неверующие – живут, не имея настоящего смысла жизни, и их ему искренне жаль. Но единственное, что удается Грёнингу показать – что у старика нет ни грама отчаяния и ужаса. А вот почему и как так получилось – ответа как не было, так и нет.

Фильм заканчивается почти той же пятиминутной дзен-нарезкой кадров. Хлопья снега за окном. Метель. Небо заволокло тучами. Красный огонек свечи в темноте, где слышится только страстный шепот горячо молящихся монахов. В кадре 2002-й год, сегодня год 2014-й, но мы только что на время, на 160 минут заглянули в почти дистиллированные Средние Века. Так как монахи в своей аскезе живут по времени и собственным ощущениям действительно где-то там, и каждый из них исторг бы даже вопль восторга, перенеси их обитель в XII век. Не думаю, что они бы многое от этого потеряли. Die große Stille это не только по сути машина времени, но еще и машина веры: она на несколько часов превращает тебя из ироничного агностика в выпускника мирской школы, которому некий элитарный колледж прислал рекламный буклет. Ты не то, что бы веришь в эти минуты. Скорее присматриваешься, принюхиваешься, прислушиваешься. Взвешиваешь эти картинки, портреты, уставы, «труды и дни» на весах: мирское против священного, шум против тишины, отчаяние против спокойствия. Хороший колледж, думаешь про себя. Жаль вот только курить, наверное, запрещено, и не будет по утрам чашечки кофе. А так бы с удовольствием, почему нет – плюсов, кажется, все равно больше.

P.S. Кстати сказать, автор показал потом монахам фильм, и тем очень понравилось. Радовались, смеялись и веселились они во время просмотра как дети. А после успеха фильма атакованные наплывом любопытствующих и симпатизирующих монахи открыли у себя помещения для желающих пожить по уставу монастыря.