Фильм

Черная орхидея

В товарищеском поединке, устроенном полицейским управлением Лос-Анджелеса, капитан Ли Бленчард (Экхарт) выбил патрульному Баки Блейчерту (Хартнетт) передние зубы. Баки, впрочем, не держал на Ли зла: он тогда поставил против себя весь свой квартальный оклад и ценой испорченной улыбки смог определить папу в приличную богадельню. Впоследствии Ли и Баки так подружились, что Кей, девушка Ли (Йоханссон), иногда по ошибке вместо одного целовала другого — и Ли, хотя замечал это, не подавал виду. Потом, когда Баки и Ли были вместе на задании, Ли очень вовремя крикнул «пригнись» — после этого вспоминать про выбитые зубы было бы со стороны Баки совсем невежливо; а чтоб как-то ответить на взгляды, которые бросала на него Кей, — об этом и речи быть не могло. По странному совпадению, в тот момент, когда Ли спасал Баки от пули, в десятке шагов от места, где это происходило, нашли Элизабет Шорт (Киршнер), 22-летнюю мечтательницу из Массачусетса: ее кто-то выпотрошил и разрезал ей рот от уха до уха.

Настоящая Бетти Шорт, убитая в январе 1947-го и посмертно для красного словца переименованная репортерами в Черный Георгин (русский переводчик одноименного романа из тех же соображений сделает ее Орхидеей), умерла так красиво и бессмысленно, что добавь сюда скрипочки — и можно ставить 11-м треком на известный альбом Ника Кейва. Или 31-м номером в фильмографию Брайана Де Пальмы, что в принципе почти то же самое. Сейчас вообще кажется, что все, кто за 60 с лишним лет имел отношение к той истории, — от непосредственного расчленителя гражданки Шорт до ее канонизатора, писателя Эллроя (а в промежутке между этими двумя еще уйма народу — следователи, репортеры, архивисты), — все они работали с одной целью: чтоб покойница Бетти, про которую доподлинно известно только, что она очень любила врать и мечтала сниматься в кино, в конечном счете встретилась с художником, способным в полной мере разделить обе ее страсти. Встретилась в буквальном смысле: в фильме сам Де Пальма, спрятавшись за камеру, просит начинающую актрису изобразить печаль и страшно злится, когда у той не получается. Кинопроба потом оказывается вещдоком — одним из двух, которыми располагает следствие. Второй вещдок — это бобина с черно-белым лесбийским порно, и если вы сейчас изо всех сил пытаетесь не улыбнуться, значит, мы испытываем по адресу режиссера Де Пальмы примерно одно и то же.

«Орхидея» — это как встреча с дорогим твоему сердцу сумасшедшим, у которого за то время, пока вы не виделись, фатально, но вместе с тем очаровательно усугубились все его безумия и комплексы. Ее можно не смотреть, а рассматривать — как гербарий, в котором автор распластан перед нами со всеми своими удивительными лепестками и пестиками — начиная с его глубоко патологических отношений с Хичкоком (основанных на том трагикомическом обстоятельстве, что Де Пальма уже полвека снимает все то же, что и Хичкок, но лучше, а его так до сих пор и не признали гением) и заканчивая какими-то глубоко личными обсессиями, о природе которых думать совсем не хочется: кровь, острые углы, женщины, удваивающиеся каким-то богопротивным, но очень красивым способом. Если кто не знал, Де Пальма уже лет 15 как в жесточайшем кризисе и на люди выходит лишь затем, чтоб демонстративно плюхнуться в лужу, но производимый им при падении всплеск раз от раза выглядит все более захватывающе. Его провалы не просто интереснее творческих побед других авторов в судебно-медицинском смысле — нормальной человеческой радости от них почему-то тоже сильно больше.

Новый Де Пальма на первый взгляд кажется совсем уже формальной вещью — чуть более объемной версией какого-нибудь «Города грехов», нуаром ради нуара. Герои против своей воли движутся по придуманным для них маршрутам, мужчина даже в постели с женщиной не снимает шляпы, а выбор между блондинкой и брюнеткой намертво зарифмован с выбором между жизнью и смертью. И все это было бы совсем бессердечной схемой, когда бы не странный, регистрируемый скорее подсознанием, чем глазом, оптический сбой — постоянное ощущение, что камера (оператор — Вилмос Жигмонд, с которым Де Пальма делал «Наваждение», «Прокол» и «Костры амбиций») всю дорогу специально смотрит не вполне туда, куда надо.

На самом деле, ровно так оно и есть. Де Пальма, вслед за Хичкоком всегда полагавшийся на оптические трюки, тут проделывает совсем уже самоубийственный: он с самого начала меняет местами первый и второй планы. Люди, на которых мы смотрим весь фильм (кроме тройки Экхарт-Йоханссон-Хартнетт есть еще дико переигрывающая и совершенно неотразимая Суонк), на самом деле, глубоко второстепенные персонажи, герои эпизода. Главная же героиня появляется на считанные минуты — она заперта в черно-белой кинопробе, откуда глазами, полными слез, смотрит, как расследуют ее смерть. Эта странная ситуация — ненастоящие люди безуспешно ищут убийцу единственного на весь их обморочный целлулоидный мир живого существа — по всей видимости, предельно точно отражает ситуацию в голове режиссера Де Пальмы, для которого кино всегда было, как водка — для писателя В.Ерофеева: судьбой, погибелью и всем остальным. Кто убил? А вот вы и убили. Ты не обижайся, мы тебе добра хотим; только зачем ты, дурак, все к сердцу чемодан прижимаешь?

В отличие от своих ровесников — Скорсезе, Спилберга, Копполы — 66-летний Де Пальма до сих пор не получил и вряд ли когда-то получит удостоверение классика. Его фильмы не делают денег, в его игры мало кому хочется вникать, критика обращается с ним не как с художником, а как с пациентом (существует, например, увлекательнейшее американское исследование, толкующее все его творчество исходя из того, что он, будучи ребенком, застрял за холодильником). Паулина Кейл, всегда прикрывавшая его по киноведческой линии, уже 5 лет как мертва — так позвольте мне. «Орхидея», возможно, совсем неправильный фильм: в нем бардак с драматургией, плевать на живых героев, жалко моток кинопленки, а автор бессовестно подтасовывает улики и в конце вешает убийство чуть ли не на дворецкого (ну почти). Но когда режиссер-проходимец из-за кадра просит Бетти Шорт показать печаль, а та в ответ улыбается, эта ее вымученная улыбка и есть кино — все, что от него осталось.