Фильм Заяц над бездной

Генсека Брежнева Л.И., в меру упитанного мужчину в самом расцвете (Ступка), гостящего у руководства Молдавской ССР, настигает жесточайший кризис мироощущения. В тоске и отчаянии, продравшись сквозь балерин и хоккеистов, изображающих молдавский народ, генсек улетает на воздушном шаре и приземляется возле цыганского табора, где помогает кудрявому прохиндею сватать дочку местного барона, а после делает совсем уж несусветную вещь, о которой порядочность велит умолчать, пусть это и трудно.

Тигран Эдмондович Кеосаян так тонко чувствует смену эпох, что если ему подыскать подходящего размера металлический корпус, он мог бы работать перекидным календарем. Клипы Шуфутинского и Аллегровой в первой половине 90-х, новорусская искренность («Бедная Саша», «Ландыш серебристый» и проч.) во второй, честные государственнические картины про антитеррор за казенный счет — в начале нулевых (Кеосаян, кажется, был первопроходцем этого славного жанра). Не пошлый конъюнктурщик, боже упаси, Тигран Эдмондович — бог конъюнктуры: по нему, как по сигающему в окно Ротшильду из анекдота, можно смело сверять часы и инвестиционные планы, он не подведет. «Заяц над бездной» — лишнее (в любом из нравящихся вам смыслов слова) свидетельство этой удивительной кеосаяновской восприимчивости к веяниям. Наполовину байка, наполовину просветленная притча про грустного Брежнева в полях; это кино без интонации, без выражения лица, без языка, в конце концов, хотя казалось бы, где разгуляться сочинителю диалогов, как не в такой, совершенно лесковской по задумке, истории. В «Зайце» же нет не то что лесковских диалогов, но даже и того, что англичанин назвал бы punchline, а русский человек — «соль». Это как анекдот про «приходит Брежнев к цыганам и говорит», где после слова «говорит» наступает затяжное, минут на 20, молчание. И главное, нельзя сказать, чтоб это было не смешно, — смешно истерически, правда не в тех местах и не оттого, отчего задумывалось. «Заяц» — второй после балабановских «Жмурок» фильм, разрабатывающий доселе невиданный тип русской шутки, идеально созвучной времени и построенной в первую очередь на чувстве недоумения. Недоумение это не только от дикости рассказанной истории, не только от дикости исполнения (Кеосаян, не изменяя себе, снимает так же жирно и добротно, как когда-то Аллегрову), но от всего комплекса обстоятельств, приведших к тому, что мы теперь сидим в кино именно на такой картине.