Фильм

Бой с тенью

Провинциальный боксер-самородок (Никифоров) должен драться с американцем (Редвуд) — отчасти за национальный престиж, отчасти за инвестора и наставника, мефистофельствующего банкира (Панин), который когда-то давно, если б не поехал по этапу, тоже мог стать чемпионом. У самородка между тем беда с сетчаткой, и драться ему нельзя, но девица-врач (Панова) прямо в ходе офтальмоскопии в него влюбляется и, забив на клятву Гиппократа, выпускает на ринг, где тот и ловит роковую плюху во втором раунде. Бой проигран, банкир, накануне чуть ли не бутсы целовавший, из принципа не дает жалкие 30 штук, чтобы спасти глаза, и все идет к тому, что оскорбительно расфокусированный зад неспешно идущего в свой угол американского чемпиона будет последним, что парень видел в жизни.

Пока лучшие умы тщились осмыслить всенародный успех козырных ребят из ОПГ Сани Белого — гневно клеймя их или, напротив, призывая им в заступники немые тени Серджо Леоне и Вито Корлеоне, — ответственный за всю эту историю режиссер Сидоров подбросил умам дополнительной пищи. В «Бое с тенью» он демонстрирует еще по «Бригаде» памятное умение гнать сырую энергию через весь фильм, минуя сюжетные и монтажные стыки, и кое-что более ценное — способность на очень несложном, двухбуквенном уровне ухватывать если не дух времени, то его, если угодно, привкус.

Задумано так, или бригадного композитора Шелыгина случайно замкнуло, но заглавная тема «Боя» — это бесконечно плывущее над городом «та-та та-та-а» — один в один снята с первого такта темы Квинси Джонса из старого «Ограбления по-итальянски» c Майклом Кейном. “On Days Like These” называлась та песня. «В такие дни…» спел бы Муслим Магомаев, если бы «Ограбление» решили дублировать для советского проката, — и бестолковая крунерская печаль этой вырванной из контекста строчки у Сидорова оборачивается вполне себе леденящим сквозняком из 90-х, очень взаправдашним и точным ощущением этих действительно довольно странных и диких дней, которые, чтобы там ни говорили в теленовостях, еще о-го-го как продолжаются.

Еще Сидоров что-то важное умеет делать с актерами. В «Бригаде» пустопорожний обычно Безруков исправно полыхал вполне себе адским пламенем, в «Бое» молодой театральный артист Никифоров выдает ясный взгляд и обезоруживающую улыбку убийцы — десятью годами раньше с такой ровно улыбкой и с такими же светлыми глазами катил из Санкт-Петербурга в Москву Данила Багров, кутая метафизический обрез в полу итальянского пальто. В «Бое», конечно, нет волшебной отстраненности балабановского «Брата» — Балабанов был одновременно очарован и напуган тем мистическим зверем, каким показалась ему молодая Россия. Сидоров же не видит повода держать дистанцию, он без всяких интеллигентских экивоков снимает кино за себя и за того парня. Снимает про чувство всесоюзного бойцовского клуба, про взаимовыручку крепких парней и про реванш тоже, куда без этого.

Понятно, что в какой-то момент лично нам с вами от всего этого может сделаться неуютно, как неуютно бывает ночью в хорошей быстрой машине, когда водитель включает радио «Шансон» — даже если до того говорили про Шекспира со Скорсезе, на классово-эстетическом уровне все равно немножко искрит. Но потому и искрит, что в «Бое», как и в «Бригаде», есть живое электричество. В нем (прибегнем же к помощи заветного балабановского инструментария) есть сила и в чем-то даже правда — уж по-всякому больше правды и смысла, чем в том лакированном пенопласте, который столичные кинематографисты упорно громоздят поверх московской слякоти.

Так что господь с ним, с «Шансоном». Как говорил человек Свинья в хорошем (пусть очень столичном) фильме бывшего сидоровского продюсера Тодоровского: «Я себе не верю. А тебе — верю». Как ни крути, лучше уж поэтизировать бейсбольную биту, нежели витрину бутика «Риволи». А даже если и не лучше — национальная кинематографическая мысль находится на том дворово-подростковом этапе развития, когда жизнь во все ее многообразии делится не на «хорошо» и «плохо», а на «круто» и «не круто». И то, что делает Сидоров, безусловно, довольно круто.