Фильм

Пятая печать

У меня в случае таких лент руки опускаются, честно. Не знаешь, как к ним подступиться. Это тоже антитоталитарное кино (в узком смысле антифашистское), про экзистенциальный выбор. Ленту легко сравнить с великим фильмом Мельвиля «Армия теней» и не менее великим фильмом Шепитько «Восхождение». Первая часть фильма представлена приятным, теплым чеховским вечером, который проводит компания загулявших венгров, после чего расходится по домам. Домашний уют или не уют – вторая часть фильма, которая тоже очень чеховская, «скучная», бытовая, но при этом местами прослоенная бесподобными сюрреалистическими вставками в духе натурально Босха (непосредственно с Босха, к слову, фильм и начинается). Третья часть – «гестапо, армия теней, восхождение». Не в последнюю очередь именно из-за босховских психоделических вставок и как будто бы разной тональности всех трех частей фильма очень сложно о нем писать. При том, что очевидно любому посмотревшему – он на самом деле очень простой и умный.

Венгерское кино для среднестатистического киномана представлено в общем и целом тремя фамилиями, вот и русская вики-страница, посвященная ему, упоминает их сразу же, в первом абзаце: Иштван Сабо, Бела Тарр, Миклош Янчо. Если я до сих пор «еще что-то слышал» про этого самого Фабри, то после «Пятой печати» буду обязательно с ним ближе знакомиться. Он великолепен. «Пятая печать» как и «Седьмая печать» Бергмана отсылает к Апокалипсису. Апокалипсис здесь в самой обстановке, в образах Босха, в контексте. Идет, кажется, то ли 1944, то ли 1945 год. Салашистский переворот – там все сложно и быстро было: от право-фашистской Венгрии к Венгрии временно нефашистской, и снова к нацистской Венгрии. «На улицах свирепствуют патрули», как принято описывать происходящее в подобном случае. То и дело выцепляют очередного неблагонадежного, то и дело к мирным гражданам врываются летучие отряды партии Салаши «Скрещенные стрелы». То и дело, по ночам слышатся истошные крики, ну, и к выстрелам как бы все уж давно привыкли. Ровно что городские часы бьют, а так ничего, жить можно. В кабачке пьянствуют мирные жители: часовщик, книготорговец, столяр и владелец пивнушки. Они не салашисты, это надо заметить в скобочках. Они аполитичные. Мирные. Равнодушные. Ничего не делают, починяют примус. А мы что? Мы ничего. Мы благонадежные. И не преступники. Никого не предали, никого не били, на наших руках крови замученных нет. Картина маслом: ажно четыре Пилата. Они никому не делали зла, совесть чиста. Но я не совсем справедлив к ним. На самом деле – они вполне чеховские персонажи, мещане, пошляки местами, хорошие уютные люди, каждый со своими привычками, заморочками, ничего люди, ничего, жить можно. Такие себе герои «Человека в футляре» или «Крыжовника». Тысячи их! Миллионы, я бы сказал. Мы пока ровно ничего не знаем о них, кроме того, что и как они говорят. Угодливые, маленькие люди, таких легко презирать, ни во что не ставить, и оперировать скопом, в понятии «быдло, анчоусы», ага, а я весь такой Д’Артаньян, стою в белом пальто красивый. Пятый, неожиданный участник попойки (показательно – интеллигент, фотограф!) чувствует себя среди них не в своей тарелке. Он-то, единственный, кто решает интересный этический парадокс, представленный одним из героев, вроде бы истинно героически, достойно «звания Человека».

Задачу озвучивают так: «Есть остров, которым правит жестокий тиран. И есть раб, которого тиран каждый день подвергает жестоким истязаниям: вырывает язык, выкалывает глаза, насилует и убивает дочь и сына раба. Раб утешает себя тем, что он никому не причиняет зла, и совесть его чиста. А тирану и в голову не приходит, что он делает что-то плохое, совесть его не мучает, да он и слова-то такого не знает»… И вот пятерым венграм предстоит сначала теоретический выбор — стать либо этим тираном, либо этим рабом. Только эти возможности, никаких других вариантов. Кто-то злится на эту дурацкую головоломку, считая ее анекдотом. Кто-то предпочитает смолчать. Неудобный вопрос, не хочется отвечать. А фотограф возьми и гордо ответь: я выбрал бы жизнь раба. Экий достойный тип, не человек, Человечище! Четверо, разумеется, засомневались в честности ответа, пятый обиделся. Четверо разбежались каждый в свой дом, под крылышко домашнего уюта, раздобревшей супруги, у кого-то там дети есть, у кого-то их слишком много – это часовщик Дюрица прячет у себя детей исчезнувших «неблагонадежных» соседей. Напившиеся до положения риз персонажи продолжают про себя решать тот же этический парадокс, советуются с женой, защищают свой недостойный выбор – четверо выбирают, конечно, тирана: он-то не сном, не духом, что очень плохой, а стало быть, как герои «Необычного дня» Этторе Сколы чрезвычайно счастлив. Кто по доброй воле выберет рабскую долю? Еще чего не хватало! В теории можно, конечно, сгеройничать, сказаться рабом, не тираном. Но если начистоту? В этой части Золтан Фабри в кино впускает какой-то веселящий газ, камерные интерьеры заполняются временами безумными, горячечными картинами, вдохновленными средневековым художником. Еще немного, и фильм распадется на кислотные составляющие, а ленту станет не отличить от какого-нибудь фильма Жулавски. Но Фабри дозирует галлюцинаторные образы, разве что доводя персонажей фильма до предъистеричного состояния. Апокалипсис иным миром въедается в мирную, бытовую, мещанскую, чеховскую жизнь наших героев, которые всяко противятся надвигающемуся кошмару, словно говоря про себя: я не в аду, я не в аду, я не в аду – мне всего только это всё снится! Просто нашим пилатикам не комфортно себе признаваться, что контекст требует от героев этого самого выбора, просто до этого дня им удавалось прожить как-то, так и не делая никакого выбора. Так, на самом деле, и проще жить, спросите хоть у героини Софи Лорен из «Необычного дня», она вам расскажет.

Золтан Фабри, впрочем, делает нашим героям физически больно: буквально заставляя принимать жестокое, неудобное, неприятное им решение – тащит этих людей к Голгофе, заставляя играть их в римских солдат у креста Христа. Хочется им того или не хочется. Вследствие спойлерного сюжетного поворота – четверо стоят перед начальником салашистского «гестапо». На дыбе какой-то мученик (видимо, партизан, несознательная, короче, личность). Ударьте его, и вы свободны – вот такой простой перед героями ставят выбор. Да, кинематографически и художественно в лоб. Притча, правила притчи. Бьют, можно сказать, по всем четырем молотом. Но если зрители думают, что им, зрителям, повезло - герои-то неприятные, пошляки, так и надо, вот побудут в роли раба из парадокса! - то как бы не так. Молотом бьют и зрителя. Потому что Фабри внезапно переворачивает картину, вверх, можно сказать, тормашками. Все четверо не могут ударить «Христа» по лицу, хотя в жизни безнравственные мещане. Кто-то даже совершает поступок, геройство, причем так и тогда, когда никто не узнает, что ты сгеройничал, настоящий поступок, без дураков экзистенциальный выбор. Кто-то, четвертый, впрочем, в конце концов бьет «Христа» по лицу, как будто бы – для зрителей, для себя, для «гестапо» - совершая проступок, подлость, «как дальше жить с таким пятном на совести?!» Сразу же лезет в голову финал «Восхождения», да… Но Фабри под самый конец делает финт ушами, сложносочиненный шахматный ход, хитрую комбинацию – потому что только на титрах в моей голове сверкнула молнией мысль: что герой, который сломался, в наших глазах совершенно оправдан! Почему?

А вот тут самое хитрое, неудобное, хотя не сказать, что бы несостоятельное и невероятное. К в общем и целом простому этическому экзистенциальному выбору, где каждый, в принципе, может порисоваться героем (что есть хорошо, безусловно – тем более, как известно, в действительности люди часто ради комфорта и жизни идут на такие подлости, по сравнению с которыми ударить пленника это так, ерунда собачья), человеком с большой буквы «Ч» - Фабри пришивает хвостик, сразу же вновь переворачивающий казалось бы идеальную, хрупкую, но виртуозно сбалансированную конструкцию. Можно ли сделать подлость, пойти против собственной совести, сделать зло – если ты это делаешь ради детей (вон тех самых, детей евреев, неблагонадежных, врагов народа)? Не только и не столько ради своих детей – здесь понятно сам этический выбор довольно, как не крути, подленький: как известно, немало людей легко оправдают вам неэтичный поступок истертой сентенцией жалобной «у меня жена, дети, мне их кормить надо!» А ради тех, чужих, казалось бы, не твоих, но кто без тебя пропадет? Пару недель назад я посмотрел один старый польский черно-белый фильм «Свидетельство о рождении» (Swiadectwo urodzenia, 1961) Станислава Рожевича, состоявший из трех историй. Лучшая там – последняя, про маленькую девочку-еврейку, которая скитается от квартиры к квартире, от тех, кто срочно хочет избавиться от нее – к тем, кто хочет помочь. Она попадает в польский приют, куда прибывают немецкие специалисты по вопросам расы (ну, или просто СС), внимательно изучают ряд польских детей, отделяя «зерна от плевел», в поисках тех, в ком явно видна еврейская кровь («а то, говорят, вы насобачились прятать их среди своих!»). Девочку Мирку немец просит выйти из строя. Та в ужасе медленно-медленно подбирается к мужику. Он просит быстрее. Та медленно-медленно все равно переставляет ножки. Я полька, говорит девочка. Точно удав с бандерложкой, глаза в глаза. Немец улыбается, обнаруживая в ней ребенка «с отчетливо нордическими чертами», и предлагает отправиться ей в приют в Германию. Я полька, повторяет она упрямо. И смотрит в камеру. Все.

Да, о чем бишь я? Вот я сразу вспомнил лицо этой еврейской девочки. И чё-то мне поплохело, когда я подумал, как мог бы действовать «из героизьму» в застенках гестапо. Легко, то есть, геройствовать в одиночку, когда ты одинок, не имеешь никаких обязательств, кроме разве что не сплоховать перед взглядом нацистов. И гордо, торжественно, улыбаясь, как Мандельштам, посмотреть в дуло перед расстрелом. А ежели у тебя прямо сейчас тайно живут, опасаясь облавы или погромов, вот эти вот Мирки? И ежели ты вечером не вернешься, то что с ними будет? И что теперь с этими теоретическими этическими парадоксами, и с волнующей романтической темой подвига и человеческой чести перед лицом врага? Вот посмотрите-ка этой Мирке сейчас в глаза и скажите, что вы бы не ударили пленника в застенках гестапо на глазах злорадно ухмыляющихся офицеров только чтобы выйти оттуда и ее спасти.

Печатные машинки изобрели уже давно. Щёлкаю \ каналы и вдруг натыкаюсь на батл машинисток. Как гончие псы, как на актогонках, как на скачках. Две дамыы сидят и печатают. Вот такая наша жизнь. Всегда в погоне. А в праздники можно и отдохнуть. Я люблю Вас журналисты!

Когда мысленно помещаешь такую мощную вещь в современный контекст, становится неясно, кто это сейчас будет читать. По труднообъяснимым причинам некоторые человеческие достижения, даже самые лучшие, обречены на забвение. Возможно. потому, что не содержат никаких декоративных элементов вроде красивого романа или увлекательной интриги. В этом фильме (и одноименной книге Ференца Шанты) ничего такого нет и вообще ничего лишнего - смысл всего сущего представлен в виде простой и страшной истории.

О фильме узнал после просмотра ролика «Как правильно допрашивать перед расстрелом» шекспироведа А.А. Меяйлова.
Приведу несколько цитат:
«Итак, что же делает следователь? Почему допрос он начинает с констатации того факта, что жена столяра – шлюха? Мог бы начать с констатации, что небо – голубое, а трава – зелёная. Но следователь начал с его бабы. А следователь пользуется утончённым приёмом по переводу столяра в состояние крайнего предателя. Поясним механизм. Столяр из пятой печати вообще не живёт по правде, потому что, если бы он жил по правде, он бы не был таким тупицей, да и воевал бы в партизанах на стороне Красной Армии. Но столяр в своей жизни совершил немало предательств, ради оправдания которых, собственно, и выбрал усадить себе на шею женщину не товарища, а наоборот, шлюху. Ассистентку по оправданию своих предательств – ведь у шлюхи больший ассортимент оправданий, чем у более скромной. Те, кто смотрел замечательную «Пятую печать», верно, помнят, что особое сродство к хромому Иуде-предателю испытывал именно столяр. Так что по одной этой детали приязни столяра к Иуде-предателю можно определить, какой степени отвязности его жена. В фильме есть масса и других признаков, разоблачающих эту сладкую парочку, впрочем, типичную.

Итак, иуда-столяр поставлен перед выбором: или признать всем очевидное, кто есть на самом деле его жена, а, следовательно, и он сам, или начать как-то так искажать описание мира, чтобы в этом изменённом описании он хотя бы не видел себя тем, кем являлся – дерьмом. Ведь в той картине мира, в которой столяр не будет видеть себе дерьмом, там же и его жена ему будет казаться находкой для везунчика. Ведь всем со стороны понятно, что жена столяра это дешёвая шлюха, причём легко заменимая. Легко заменимая – потому что она не товарищ, принципов настоящей дружбы соблюдать не умеет, да и вообще об этих принципах старательно забыла. Потому и легко заменимая.

Раз столяр совмещаться с правдой не пожелал ни по жизни прежде, ни на допросе, то надо рассмотреть, какая наступает расплата за неприятие правды. Рассмотреть с подробностями.

Многое зависит от собеседника. Если собеседник говорит правду, чтобы помочь тебе освоить новый сектор истины, то получится рост, а если, наоборот, он издевается, то есть провоцирует тебя от правды отказаться, то получится деградация. Следователь-фашист – специалист по провоцированию на предательство – работа у него такая, он же антисталинист. Вот столяр отказался от правды – теперь ему надо как-то избавляться от возникших в связи с этим мук.

Два случая рассматривать всегда легче, чем один. Второй случай возьмём тоже из войны. В 1942 году над знаменитым городом Краснодон тоже наступавшие немцы разбрасывали листовки такого содержания: «Иван! Драпай помедленнее! А то на танке не догонишь!»…»